— Вот то-то и нехорошо, что столько лет не считались. Я вам предлагал не раз, а вы всегда, что называется, и руками, и ногат отмахивались, а между тем вы бы знали положение ваших дел, и это знание повлияло бы на вас быть может убедительнее моих просьб не сорить деньгами. Теперь же наступил момент, что я выдать вам просимую сумму в затруднении.

— Как в затруднении? Разве у меня нет? — вытаращи него глаза Шестов, видя, что он не шутит.

— В том-то и дело, что нет!

— Вы шутите?

— Нисколько!

Гиршфельд подошел к бюро, отпер его, вынул объемистую папку бумаг в изящной синей обложке, на которой крупными буквами было напечатано: «Дело присяжного поверенного Николая Леопольдовича Гиршфельда. По опеке князя Владимира Александровича Шестова». Последняя строка была написана чернилами.

— Потрудитесь рассмотреть документы и ваши расписки и вы убедитесь, что у меня ваших денег на руках осталось только две тысячи триста семнадцать рублей.

Князь сидел, как пораженный громом, и как-то глупо улыбался.

— У скрывшегося неизвестно куда Князева опекунских денег, по моему расчету, — продолжал Николай Леопольдович, — должно было остаться тысяч тридцать; но, во-первых, я его не могу разыскать уже недели две, а во-вторых, он обязан будет их передать новому опекуну.

Шестов продолжал молчать, как будто бы это до него не касалось.

— Если не верите, говорю: посмотрите документы, рассмотрите все дело…

— Оставьте вы меня с вашими делами, с вашими документами, — вскрикнул князь, — я в них никогда ничего не понимал и не понимаю. Я понимаю лишь то, что меня обобрали!

— Князь! — вскочил Николай Леопольдович. — Вы меня оскорбляете!

— Не мог же я прожить такое громадное состояние? — уже упавшим, плаксивым голосом продолжал Шестов, не поднимаясь с кресла и даже не заметив гнева Гиршфельда.

— Всякое состояние можно прожить! — спокойно заметил Гиршфельд.

— Значит, я нищий!

— Не нищий, но и не богач. Когда Князев передаст опеке деньги, у вас будет капитал тысяч в пятьдесят, если не более. Люди с такими деньгами считаются состоятельными.

— Это нищета, нищета! — воскликнул князь и зарыдал. Вид этого плачущего, разоренного им человека и разоренного-то не в его пользу, тронул даже Гиршфельда.

— Успокойтесь, я выдам вам пять тысяч, прибавив из своих денег, — подошел он к нему. Шестов вскочил.

— Я требую своего, а не подачки. Пусть нас разберет суд! — крикнул он и вышел, хлопнув дверью.

Николай Леопольдович спокойно уложил бумаги обратно в бюро. Он был приготовлен и ожидал подобной сцены. Для ограждения себя от немедленного скандала со стороны князя он принял меры. Он знал, что Агнесса Михайловна и ее мать, которых он сумел довольно некрасиво запутать в это дело, на его стороне. Он отчасти запугал их, а отчасти привлек на свою сторону всевозможными посулами, ни к чему его не обязывающими. Раскрыть глаза им было некому, так как все окружающие их люди были по тем или другим соображениям на стороне Гиршфельда.

«Охладеет, вернется!» — улыбнулся последний, тщательно заперев бюро.

Он и не ошибся. Князь Владимир, выбежав, как сумасшедший, из квартиры своего поверенного, сел в пролетку и приказал ехать в Европейскую гостиницу. Дорогой на него напало раздумье. От природы малодушный, он жил настоящей минутой, мало заботился о будущем; он начал сожалеть, что отказался от предложенных ему Николаем Леопольдовичем пяти тысяч, которые он считал нужными для него до зарезу.

«Если я начну вместе с бароном Розеном против него дело. Он делец и конечно его затянет и, кто знает, может быть, и окажется правым — я ведь не читал ни одной бумаги, которые подписывал. Чем же я буду жить? Пусть в таком случае барон выдаст мне эти пять тысяч из моих денег, тогда я решусь».

С таким предложением он и обратился к Адольфу Адольфовичу, которого застал дома.

Тот отказал наотрез.

— Кроме пятидесяти рублей в месяц, я не могу пока выдавать вам ничего! Против того же господина я уже начал дело и подал, как ваш опекун, жалобу прокурору, — протянул барон.

— В таком случае я останусь на его стороне и мы посмотрим! — спыхнул князь.

— Сколько угодно! — гордо ответил Розен.

Они расстались.

Эта неудача, в связи с убеждениями, на которые не поскупилась Агнесса Михайловна по возвращении его на дачу, сделали то, что князь Владимир на другой день утром снова явился к Гиршфельду.

— Дайте хоть пять тысяч! — печально заявил он.

— Теперь, после вчерашнего инцидента, я не могу так просто, по-дружески, выдать их, — сухо ответил тот.

Лицо князя вытянулось.

— Я не отказываюсь от их выдачи, но я желаю снять с себя незаслуженное нарекание. Рассмотрите ваше дело и не одни, я приглашу со своей стороны Неведомого и Арефьева, и вы Милашевича и Охотникова, надеюсь, что вы им верите и считаете их близкими вам людьми.

Шестов наклонил голову в знак согласия.

— Пусть они совместно с вами рассмотрят дело, и если я окажусь правым, я выдам тотчас же пять тысяч рублей, взяв с вас расписку в излишне перебранных вами деньгах. Если же они найдут мой отчет неправильным, то подавайте на меня в суд. Иначе я не согласен…

В этот же вечер собралось это своеобразное заседание, и третейские судьи постановили единогласно, что Николай Леопольдович прав и представленный им отчет правилен. Князь Владимир получил пять тысяч рублей и выдал условленную расписку.

На ряду с рассказанными в предыдущих главах далеко не романтическими событиями, другие герои и героини нашего правдивого повествования жили другою жизнью, переживали иные чувства.

Александра Яковлевна Пальм-Швейцарская, как уже известно читателю, перебралась на постоянное жительство в Петербург, где на казенной сцене всеми правдами и неправдами не только приютился Матвей Иванович Писателев, но приобрел даже известный вес и влияние. Жили они по прежнему на разных квартирах. Александра Яковлевна часть оставшейся зимы провела в роскошной квартире на Николаевской улице, снятой ею по контракту на несколько лет, убранной и отделанной как игрушка, а на лето переехала в Озерки, где купила себе собственную огромную дачу и отделала ее почти с царским великолепием. На сцене Озерковского театра и выступила она в первый раз перед петербургской публикой и имела громадный успех. Вскоре около нее собрался кружок горячих поклонников ее таланта, даже более многочисленный, чем в Москве. Изредка посещал ее Гиршфельд, сохранивший, по ее требованию, знакомство с ней, чаще Александр Алексеевич Князев, сильно за ней ухаживавший, бессменно и постоянно князь Виктор Гарин. Его положение теперь было иное, чем в Москве: он жил с матерью и располагал снова независимыми средствами, хотя и небольшими.

Дела после князя Василия оказались в большом беспорядке. Княгиня Зоя Александровна, потрясенная смертью мужа и появлением у его гроба Александрины, отправилась вместе с дочерью, княгиней Анной Шестовой, и внуком, сыном последней, по предписанию докторов, лечиться за границу. Они уехали в самом конце зимы и располагали вернуться через год. Они звали с собой и сына, но он наотрез отказался и остался один в громадном княжеском доме.

Несмотря на то, что он по прежнему был принят в свете, он редко посещал великосветские гостиные и охотнее проводил время запросто у Николая Леопольдовича, ежедневно, конечно, посещая Александру Яковлевну. Время только распаляло его безумную страсть к ней. Причиной этому была несомненно все продолжающаяся с ее стороны в отношении к нему холодность и недоступность. В один из последних вечеров, проведенных ею на даче, он, заехав к ней, застал ее случайно одну. Такое счастье редко выпадало на его долю. Он решил воспользоваться представившимся случаем и сделать решительный шаг. Со своей стороны и Пальм-Швейцарская давно готовилась нанести княжеской семье окончательный удар и тем завершить план задуманной ею мести. Возвращение князя Виктора в родительский дом и наступившее сравнительное спокойствие в этой семье раздражало и дразнило ее.