— Я не знаю как благодарить вас! Вы мне вторая мать…

Баронесса позвонила. Вошедшей горничной было отдано приказание приготовить комнату для приезжей и послать лакея в гостиницу за вещами.

Прошло несколько дней. Раз, вечером, Ольга Петровна пригласила к себе в кабинет Александрину.

— У меня есть для тебя приятная новость, — встретила она ее. — Я получила сегодня письмо из Москвы от моей близкой приятельницы, княгини Шестовой. Она мне пишет, между прочим, что, после выхода замуж ее камеристки Стеши, она ужасно бьется, не находя себе новой, переменила уже нескольких, и хотя теперь последней относительно довольна, но все-таки она ей далеко не заменяет старой. Да я это и понимаю. Та жила у нее много лет и была ее другом. Если хочешь, я напишу Зине, и она, конечно, с радостью примет тебя, — особенно по моей рекомендации. К Зине я спокойно отпущу тебя, даже в камеристки: я знаю ее давно, — это женщина чудной души, неспособная обидеть никого. Ты вскоре сделаешься для нее не служанкой, а другом.

— Я постараюсь заслужить ее расположение и оправдать вашу рекомендацию, баронесса!

— Я напишу завтра же… — заметила Ольга Петровна, отпуская ее.

Александра Яковлевна была очень довольна хотя только надеждой получить место, да еще в большом городе, в столице. Ей, несмотря на кратковременное пребывание, порядком надоел скучный, маленький Т., где ей, видимо, не могло представиться случая выйти на более широкую дорогу, чем дорога камеристки. А между тем, в ее настоящем положении, эта последняя дорога была для нее единственной. Ее воспитание не приучило ее к усидчивой работе, ее образование было чисто литературно-салонное, а мещанский паспорт клал непреодолимую грань между ней и тем обществом, в атмосфере которого она выросла, которым дышала, и отнимал у нее всякую возможность вступать в него на равной ноге, хотя бы даже компаньонкой, как сулила ей баронесса. Оставалась еще одна дорога, — дорога актрисы, но Александра Яковлевна была слишком благоразумна, чтобы решиться вступить на шатене театральные подмостки одинокой, беспомощной, беззащитной, и была слишком самолюбива, чтобы обречь себя при подобных условиях на театральное «небытие» или, что тоже, на жизнь третьестепенной артистки, — хотя следует сознаться, что поступление на сцену играло большую роль в составленном ею плане.

Через три дня получен был ответ княгини Зинаиды Павловны, совершенно согласный с предсказанным баронессой. Княгиня писала, что с удовольствием возьмет к себе рекомендуемую Ольгой Петровной особу, что будет обращаться с ней соответственно ее несчастному положению (баронесса не утерпела и, в общих чертах, не называя, конечно, фамилий, рассказала в письме Шестовой роман детства и юности Александрины), и что хотя она относительно довольна своей камеристкой Лизой и прогнать ее не имела бы ни духу, ни причивы, но, к счастью, Марго недовольна своей горничной, а потому Лиза переходит к ней.

Таким образом поступление Александры Яковлевны в камеристки к княгине Зинаиде Павловне Шестовой было решено, и она, распростившись с Ольгой Петровной и рассыпавшись перед ней в благодарностях, укатила из Т. в Москву с рекомендательным письмом баронессы.

— Пишите мне все, что там делается: я очень интересуюсь жизнью Зины и Марго! Я так люблю их! — были последние слова Ольги Петровны при прощании с Александриной.

Та обещала.

Это было в конце ноября 187*, за несколько месяцев до того, как состоялся последний заговор между княжной Маргаритой Дмитриевной Шестовой и Николаем Леопольдовичем Гиршфельдом, решивший участь княгини Зинаиды Павловны. Обласканная княгиней, Александра Яковлевна вступила в отправление своих обязанностей, и так угодила Зинаиде Павловне, что та вскоре стала с ней почти на дружескую ногу. Всмотревшись в домашнюю жизнь княгини и княжны Шестовых, наблюдательной девушке не трудно было вскоре догадаться, какую двойную роль играл, относительно их обеих, их присяжный поверенный, Николай Леопольдович Гиршфельд, и вместе с тем оценить по достоинству ум, тактичность и находчивость этого дельца, подобного которому Александрина еще не встречала; и она, как в былое время княжна Маргарита, инстинктивно почувствовала в нем современную силу, и преклонилась перед ней. Это навело ее на мысль неотступно наблюдать за его действиями.

Пикантное личико вновь появившейся у княгини камеристки — нельзя сказать, чтобы не пробудило грешных мыслей в уме падкого на счет клубнички Гиршфельда, но занятый в это время обдумыванием более серьезных планов, он отложил до времени их осуществление. Грубые же заигрывания его с Александриной наедине встретили с ее стороны такой энергичный, полный собственного достоинства отпор, что заставили Николая Леопольдовича призадуматься и более не повторять их.

«Ого, это, однако, высоко метящая и дорого ценящая себя штучка!» — сказал он сам себе, исходя на своего обычного практического взгляда на людей, и стал внимательно всматриваться в хорошенькое, пикантное личико, в плавные, грациозные, напоминающие балованную кошечку манеры новой княжеской камеристки.

«А хороша! Бесенок, совсем бесенок! Только бы покончить со старыми!.. А эту добыть будет легче», — решил Николай Леопольдович.

Прошло несколько месяцев. Княгиня стала собираться в свое имение, Шестово, отстоящее в семидесяти верстах от губернского города Т… и написав об этом ранее в деревенскую контору, отправила туда с туалетами новую горничную. Этой новой горничной была Александра Яковлевна Гаринова.

В Шестовском господском доме в течение почти семи лет заколоченном наглухо, начала пробуждаться жизнь. Ставни были открыты, несколько вновь нанятых лакеев расставляли в комнатах выколоченную на дворе мебель и стлали роскошные ковры, несколько деревенских баб мыли окна, полы, чистили медные приборы у дверей. Вновь приглашенный садовник приводил в порядок парк, цветник и оранжереи. Словом, шла усиленная деятельность, под наблюдением главного конторщика, остававшегося в роли управляющего имением Митрофана Сакердоновича, сына знакомого нам повара Сакердона Николаевича, сильно одряхлевшего за последние годы.

Митрофан Сакердонович был плотный, широкоплечий мужчина лет сорока пяти, с умным, плутоватым лицом, опушенным русою бородою, такого же цвета волосами на голове, обстриженными по-русски, в скобку; одевался он в длиннополый купеческий сюртук, носил цветные жилеты с рубашкой на выпуск, и немилосердно наваксенные сапоги бураками. Он был взят в Шестовскую контору еще мальчиком, после окончания курса двуклассного т-ского городского начального училища, князем Александром Павловичем, до женитьбы его на Зинаиде Павловне, и в силу способностей к письмоводству и знания дела, достиг места главного конторщика. Ему то при отъезде и было поручено княгиней Шестовой управление имением. Он был холост, ненавидел женщин, и время своего довольно обширного досуга посвящал исключительно чтению книг духовного содержания, которые читал вслух своему отцу. За последние дни, впрочем, он не брал в руки книги. С утра до вечера он был на ногах, наблюдал за приготовлениями к приезду ее сиятельства, княгини Зинаиды Павловны. Своего отца он откомандировал в кухню, и тот, оживленный перспективой возобновления своей привычной и любимой деятельности, ревностно приводил в порядок орудия кулинарного ремесла. Княгиню ждали еще только недели через две, но коляска с переменными лошадьми уже третий день ездила на станцию, для встречи ехавшей ранее княгини «камер-фрейлины» Александры Яковлевны, — как княгиня в письме в контору наименовала свою новую любимицу.

Это иностранное слово «камер-гофрейлина» возбудило долгие дебаты между Митрофаном Сакердоновичем и его отцом.

— Как по вашему, батюшка, это будет: прислуга али барыня? — глубокомысленно вопрошал сын.

Отец вместо ответа только с недоумением разводил руками.

— Я к тому, как оную особу принять! — вслух соображал Митрофан. — Если прислуга, то можно послать пару в тележке, если же барыня, то коляску тройкой; если прислуга — поместить внизу, если же барыня — то наверху, в апартаментах ее сиятельства.