Николай Ильич исподлобья, но пристально посмотрел на Гиршфельд.

Тот опустил глаза.

— Я тоже промолчал… — после некоторой паузы начал Петухов. — А между тем знаю почти все подробности о дневнике покойной княжны: накануне своей смерти, Иван Флегонтович, царство ему небесное, мне все рассказал.

Он истово перекрестился.

— Повторяю, я молчал… О браке вашем с горничной покойной княжны Зинаиды Павловны, заключенном, конечно, ради того же дневника, тоже не намекнул словом, а сюжетец интересный — хоть роман пиши.

Он остановился.

Николай Леопольдович сидел, как окаменелый.

— Этого ли не довольно? — вопросительно поглядел на него Николай Ильич. — Есть и еще! Устройство опеки над князем Шестовым, подробности тоже нам не совсем не известны… Что вы на это, уважаемый Николай Леопольдович, скажете?

Тот молчал, подавленный всеведением московского репортера-редактора. Чем иным мог он ответить ему, как не согласием на его условия.

— Когда и как доставить вам деньги? — слабым голосом спросил Гиршфельд.

— Я денька через два сам к вам в Питер прикачу — там мы и рассчитаемся. Кой-какие дела есть к тамошним редакторам, да и в потомственные почетные граждане тоже пробраться хочется, так похлопотать надо…

— Деньги будут готовы, но надеюсь, что тогда мы будем с вами квиты навсегда.

— Без сомнения — я в слове кремень. Даю вам в этом честное слово… — протянул Николай Ильич ему руку.

Николай Леопольдович холодно пожал ее и направился к двери. Петухов поспешил забежать вперед и отпер ее.

— До свиданья в Питере! — проводил он гостя.

В состоянии, близком к бессознательному, вышел Гиршфельд из квартиры Николая Ильича, сел на извозчика и приехал в гостиницу. В своем номере он застал Виктора Гарина. Эта встреча отчасти вызвала его к действительности, напомнила просьбу Пальм-Швейцарской захватить с собой в Петербург князя. Рассеянно поздоровался он с ним, рассеянно слушал его рассказы о том, что Александра Яковлевна недели через две переезжает на постоянное жительство в Петербург, что Матвей Иванович Писателев принять на петербургскую казенную сцену и она надеется, при его протекции, не только играть на клубных сценах, но даже пробраться на казенную, что Адам Федорович Корн, поддев артистов на удочку контрактов с артельными началами, по окончании первого же сезона заиграл в открытую и обсчитал их хуже всякого антрепренера. Все это князь Гарин рассказывал с мельчайшими подробностями, как в номере гостиницы, так и сидя уже в вагоне железной дороги, уносившей их в Петербург.

Наконец он заснул. Николаю Леопольдовичу было не до сна. Исполнение требование Пальм-Швейцарской и Петухова, в связи с необходимостью по крайней мере года на два удовлетворять требованья князя Шестова — ни в чем ему не отказывая, делали то, что материальное его благосостояние рисковало стать далеко не завидным. Шестовские капиталы, добытые им рядом преступлений, включая и нажитые при устройстве опеки — пошли, что называется, прахом.

«Надо опять начинать с начала, приниматься за дела, работать, а я только что рассчитывал отдохнуть!» — со злобным ожесточением думал он, всю ночь не смыкая глаз.

Поезд замедлил ход, подходя под своды петербургского вокзала.

В знакомом нам доме князей Гариных, на набережной реки Фонтанки, царствовала могильная тишина. Парадные комнаты были заперты, шторы на окнах, выходивших на улицу, спущены, лакеи в мягкой обуви не слышно, как тени, ходили по дому, шепотом передавая полученные приказания. Вся мостовая перед домом была устлана толстым слоем соломы, делавшей неслышным стук проезжавших мимо экипажей. Все указывало, что в доме есть труднобольной.

Князь Василий Васильевич, действительно, уже около трех месяцев был прикован к постели серьезным недугом. Его крепкая натура ожесточенно боролась с приближающейся смертью, лишь медленно шаг за шагом уступая ей после сражения. Все петербургские «светила медицинского мира» перебывали у постели больного и продолжали ежедневно посещать его, но не могли сказать ничего утешительного княгине, откровенно заявляя, что исход болезни ее мужа несомненно смертельный, и лишь можно поддерживать, и то сравнительно недолгое время, угасающую жизнь. Это же мнение в весьма резкой форме высказала и приглашенная «знаменитость» из Москвы, взявшая за визит три тысячи рублей вперед. Князь, таким образом, был приговорен к смерти.

— Спасти его может только Бог! — сказала, между прочим, московская знаменитость.

Княгиня Зоя и обратилась к Богу.

«Гром не грянет, мужик не перекрестится» — эта пословица, являясь несомненной клеветой на истинно русского человека, становится святою истиной в применении к представителям нашего офранцуженного барства. Она оправдалась всецело и на княгине Гариной. Грянул гром — она перекрестилась.

Сознавал ли сам князь Василий опасность своего положения, чувствовал ли близость смерти — было неизвестно. В редкие минуты полного сознания, особенно за последнее время, он мирно беседовал с женою и с дочерью — княгиней Анной Шестовой и Софьей Путиловой, проводивших целые дни вместе с матерью в спальне умирающего. Одного лишь не могла достигнуть княгиня Зоя — это убедить мужа простить сына. Малейшее напоминание с ее стороны о Викторе приводило больного в страшное раздражение, оканчивавшееся обыкновенно тяжелым обмороком. Ни единым словом князь не выражал свою последнюю волю, — воля эта, впрочем, была им высказана в составленном вскоре после изгнания Виктора из родительского дома завещании, по которому князь оставлял после своей смерти все свое состояние своей жене, предоставляя обеспечение детей ее усмотрению, с тем, впрочем, чтобы выдача князю Виктору не превышала назначенных ему отцом двухсот рублей в месяц. Примирить мужа с своим единственным любимым сыном стало заветною мечтою Зои Александровны, в особенности после того, как все лечившие князя Владимира доктора высказались решительно за смертельный исход его болезни. Когда, таким образом, надежда на земную помощь и на врачей тела исчезла, княгиня, как мы уже сказали, обратилась к помощи небесной — к врачам души.

Слава о чудодейственной силе молитвы священника Кронштатдского собора о. Иоанна Сергиева уже успела в то время облететь всю Россию. Рассказывали множество случаев исцеления безнадежно больных одной молитвой этого отличающегося силой веры служителя алтаря, за ним, кроме того, укрепилась и слава прозорливца. К нему то и обратилась княгиня Зоя Александровна с прочувствованным письмом, прося его не отказаться приехать помолиться о болящем князе Василии. Кроме надежды на силу молитвы этого видимо угодного Богу человека, княгиня рассчитывала на силу его убеждения, чтобы заставить ее мужа перед смертью простить опального сына. Она решила рассказать о. Иоанну все, открыться ему, как на духу, и просить его повлиять на князя в смысле прощения единственного сына.

О. Иоанн не заставил себя долго ждать. Через несколько дней после отправки письма, к подъезду княжеского дома подъехала карета, по следам которой бежала толпа народа, и из нее вышел о. Иоанн. Благословляя по обе стороны собравшуюся у подъезда толпу, он прошел в швейцарскую и приказал доложить о себе княгине. Она приняла его в комнате, смежной со спальней больного.

О. Иоанн был человек среднего роста, худощавый, с резко очерченными линиями выразительного лица и проникающим в душу взглядом добрых, ясных, серых глаз. Жиденькие светло-каштановые усы и бородка закрывали верхнюю губу и подбородок; такого же цвета волосы жидкими прядями ниспадали на плечи. Одет он был в коричневую камлотовую рясу. На груди его висел золотой наперсный крест.

Своей своеобразной торопливой походкой, соединенной с постоянным передергиванием плеч, что происходило от тяжелых вериг, которые он постоянно носил на теле, вошел он в комнату, где его ожидала княгиня с дочерьми. Положив, вместо благословения, на голову каждой из них крестообразно свои руки о. Иоанн справился о больном. Княгиня провела его в спальню. Князь был в забытьи.