Николай Леопольдович выронил заметку и бессильно опустил руки. Он несколько минут не мог прийти в себя и дико озирался по сторонам.

— Опять!.. До которых же пор, наконец! — мог только через силу прошептать он.

Усилием воли Гиршфельд едва возвратил себе способность соображать — он понял все. Но то, что он понял, заставило еще больше сжаться его сердце и инстинктивно взглянуть на несгораемый шкаф. Со стороны Петухова это был вызов, со стороны Пальм-Швейцарской ловкое пользование обстоятельствами. Предстояло снова откупаться от них, и видимо теперь они намерены содрать с него значительную сумму. Они могут его разорить окончательно, а он, он бессилен, он в их руках. При этой мысли Гиршфельд задрожал и снова бросил полный нежности взгляд на своей несгораемый шкаф. Нажитое страшными преступлениями, гибелью ни в чем неповинных людей, уж почти все истрачено, все расхищено. Теперь они — эти люди-акулы добираются до добытого им за последнее время, путем ловко обдуманных комбинаций и всевозможного рода ухищрений. Они — эти люди, не прилагая никакого труда, пользуясь лишь счастливо совпавшими для них обстоятельствами, заберут, если не все, то львиную долю его барышей, барышей, полученных от обдуманно веденного в течении нескольких лет дела. Сколько напряжений ума положено им в него! Он, оказывается трудился, для других!

Гиршфельд закрыл лицо руками и горько заплакал, заплакал чуть ли не в первый раз в жизни. Слезы облегчили его. Он тряхнул головой, успокоился и, казалось, примирился с совершившимся фактом. Спрятав письмо и заметку в бумажник, он почти спокойно принялся за чтение остальной корреспонденции. Окончив это занятие, он позвонил и приказал лакею приготовить чемодан к курьерскому поезду Николаевской железной дороги, отвезти его на вокзал и купить билет. На другой день утром он уже был в Москве.

Приведя в порядок свой туалет в гостинице «Славянский Базар», Николай Леопольдович послал с посыльным коротенькую записку Петухову, в которой просил его быть у него к пяти часам вечера по очень важному делу, а затем с замиранием сердца помчался в Петровские линии к Александре Яковлевне Пальм-Швейцарской. Та приняла его, по обыкновению, в соблазнительном неглиже, но оно на этот раз не произвело на него ни малейшего впечатления.

— Я получил вчера вашу записку, — начал он, усаживаясь, по ее приглашению, в кресло, — и поспешил явиться из Петербурга по вашему приглашению, но не понимаю, как могла вас так встревожить пустая газетная утка.

Он проговорил все это деланно-небрежным тоном.

— Вы не понимаете? Странно! Я думала, что вы сейчас поймете, что встревожило меня, — протянула она, пристально глядя на него своими смеющимися глазами.

Он не выдержал, смутился и опустил голову. Она улыбнулась довольной улыбкой.

— Во-первых, — снова медленно начала она, — вы совершенно напрасно притворяетесь. Эта заметка встревожила вас больше, нежели меня, так как мы с вами очень хорошо понимаем, что это далеко не газетная утка. Для нас с вами, не говоря об остальной читающей публике, намек слишком ясен… Надеюсь вы согласны?

— Да, конечно! Но что же из этого? Я увижусь с кем следует и переговорю! — отвечал Гиршфельд.

— Как, что из этого? — вспыхнула Александра Яковлевна. — Если тайна, в силу обладания которой я пользуюсь средствами для порядочной жизни, не принадлежит мне одной, тогда я рискую, что эта тайна не нынче, завтра может обнаружиться и потерять в моих руках всякую цену, в потому требую, чтобы мое молчание было обеспечено и притом обеспечено солидно. Иначе, вы понимаете, что я сделаю?

Она взглянула на Гиршфельда с таким откровенным цинизмом торгаша страшной тайны, что тот побледнел.

— Но позвольте, уверяю вас, что эта тайна никогда не обнаружится, ни у кого не хватит духа идти против меня. Что-нибудь сорвать с меня — вот их дело. Для того и строчат они свои пасквили. То, что я плачу другим, до вас не касается. Вам то, кажется, я никогда, ни в чем не отказывал — за что же вы-то собираетесь погубить меня?

Он глядел на нее умоляющим взглядом.

— Я совсем не хочу вас губить, — резко отвечала она. — Что мне за радость, но я и не хочу терять средства к жизни из-за какого-нибудь писаки. Делайтесь с ним как знаете, это не мое дело, но я требую, слышите, требую, чтобы вы меня обеспечили от всяких случайностей.

Она сердито топнула ножкой. В голосе ее прозвучали решительные ноты.

— Чего же вы хотите? — через силу произнес он.

Прилив бессильной злобы против этой женщины сжал ему горло.

— Я обдумала на этот счет мои окончательные условия; я получала сумму в сложности за пять лет, то это составит триста тысяч рублей. Вы их внесете на хранение в бумагах в государственный банк в Петербурге и квитанцию вышлите мне в течении недели, считая с завтрашнего дня. Расчеты наши будут тогда окончены, и я всю жизнь буду нема, как рыба.

Она выговорила все это залпом, не дав ему перебить ее.

— Триста тысяч! — повторил он задыхаясь и злобно окидывая ее с головы до ног. — Но где же я возьму их? Это невозможно…

— Невозможно? Тем хуже для вас, — хладнокровно заметила она. — Откуда же вы их возьмете — это до меня не касается. Я только повторяю вам — это мои окончательные условия.

Она подчеркнула последнюю фразу.

— Это невозможно, невозможно! — продолжал как бы про себя повторять Гиршфельд.

Она не обратила на это восклицание никакого внимания.

— A propos, — переменила она разговор, — когда вы едете обратно в Петербург?

— Не знаю! — растерянно отвечал он, все еще не будучи в состоянии прийти в себя.

Не отдать требуемых денег было нельзя, просить об уменьшении чудовищного требования — нечего было и думать. Она не уступит ни копейки, зная хорошо, что получит все. Он был близок к умопомешательству.

— Я спросила это потому, что князь Гарин получил на днях телеграмму от своей матери: у него умирает отец и мать просит его приехать. Не захватите ли вы его с собой? Я его пришлю к вам. — Где вы остановились?

Николай Леопольдович не отвечал, бессмысленно уставившись на нее помутившимися глазами. Жилы на его висках усиленно бились.

«А ну, как он бросится на меня?» — мелькнуло в уме Пальм-Швенцарской.

Она позвонила.

— Подай барину стакан воды! — приказала она появившемуся лакею.

Гиршфельд продолжал сидеть неподвижно.

Лакей явился со стаканом воды на серебряном подносе и остановился перед ним. Тот перевел на него глаза, встряхнул головой, взял стакан и залпом выпил.

— Еще! — почти простонал он.

Лакей бросился исполнять приказание, кинув недоумевающий взгляд на встревоженного барина. После второго стакана Николай Леопольдович немного успокоился. Александра Яковлевна повторила ему о князе Гарине.

— Хорошо, присылайте, я еду, вероятно, сегодня же вечером, — отвечал он и сказал свой адрес.

— Я вас не задерживаю — вы совсем больны, — встала она.

Он встал тоже.

— Так помните же — я жду неделю!

Он не ответил ничего, машинально пожал ей руку и шатаясь вышел из гостиной.

По возвращении в гостиницу, Николая Леопольдовича ожидал новый сюрприз. Не успел он войти в номер, как служащий в коридоре лакей подал ему письмо, на конверте которого был бланк редакции «петуховской газеты». Гиршфельд разорвал конверт и прочел письмо следующего содержания, написанное тоже на редакционном бланке.

Вся кровь бросилась в лицо Николая Леопольдовича. Он не устоял на ногах и бессильно опустился на первый попавшийся стул. Николка Петухов! Это питейное отродье, этот недавний оборванец — репортеришка, бывший у него на посылках, смеет не только не являться на его приглашение, но даже назначать почти аудиенцию через своего секретаря. Это было уже оскорбление. Гиршфельд низко, низко склонил свою голову.