— Но разве он жаловался?

— Ничуть! Он до того увлечен вами, что ему и на мысль не может прийти жаловаться на вас. Но мне его самому жаль и я не могу допустить, чтобы его долее бесполезно мучили. Он желает жить с вами «совместно», как говорим мы, дельцы. Ваше положение настоятельно, по моему мнению, даже этого требует. Вы заставили его полюбить вас настолько сильно, что, поверьте, беспрепятственное обладание вами не может охладить в нем это чувство, тем более, что подозревать его ревностью вам ничто не мешает и при семейной обстановке… Значит надо согласиться.

— Но мой сын! — возразила она.

— Он будет любить и заботиться о нем, так как вы его мать.

— А позор, ребенок ведь будет незаконный?

— Ничуть! Он будет записан на вашего мужа. Ему законом предоставляется годичный срок на оспаривание законности, но почему он узнает, живя вдали от Петербурга.

— Разве это можно?

— Конечно можно, я говорю с вами серьезно, я не шучу. Кроме того, я подаю вас этот совет, имея в виду вашу обоюдную пользу. Князь жил до сих пор, не зная своих средств. Я, как его поверенный, должен сказать вам, как человеку самому близкому князю, что эти средства далеко не велики — он истратил уже почти три четверти своего состояния вместе с выделом полумиллиона своей жене, а потому для вас и для вашей семьи на совершенно комфортабельную жизнь хватит, но на постоянные пикники со всеми вашими знакомыми, извините меня, может и не хватить, тем более, что московские родственники князя, я ему еще этого не говорил и вас прошу держать пока в тайне, по полученным мною сведениям, хотят положить предел его безумным тратам. Они хотят хлопотать о назначении над ним опеки за расточительность. Это пока слухи, но если они подтвердятся — я ему помочь буду не в состоянии, эти родственники — люди слишком сильные и влиятельные…

— По-моему, Николай Леопольдович прав, я не знаю, почему бы тебе не согласиться. Кто знает, при твоей игре — он может увлечься, а тогда он у тебя всегда на глазах… — заметила Марья Викентьевна.

— Что же, maman, дело не во мне — я согласна… Вы за него ручаетесь, Николай Леопольдович?

— Ручаюсь, барынька, ручаюсь! Отныне я вам друг и союзник, но и от вас требую того же.

— От души делаюсь им, — протянула она ему руку. Он крепко пожал ее.

— Так едемте и пусть князь будет сегодня же на эмпиреях блаженства. Он там, чай, истомился, сердечный!

— Едемте, едемте!

Восторг Владимира, когда Гиршфельд вернулся домой вместе с Агнессой Михайловной, и последняя выразила полное согласие на совместную жизнь, был неописуем. Он бросился обнимать то того, то другую, и тотчас помчался, конечно вдвоем, нанимать квартиру. Они нашли очень хорошую и удобную в одном из переулков, идущих параллельно Николаевской улице. В несколько дней князь роскошно омеблировал ее и неизвестно для чего устроил даже телефон. Агнесса Михайловна вместе с сыном переехала на новоселье, отпразднованное, как «семейное торжество», с подобающей помпой. Все завсегдатаи квартиры Боровиковых и Гиршфельд с женою, конечно, находились на лицо. Охотников остался постоянным гостем Михайловны и при ее новом положении. Князь был в восторге — его давнишняя мечта наконец исполнилась. К Николаю Леопольдовичу он чувствовал нечто в роде религиозного благоговения.

Прошло около месяца. Гиршфельд только что вернулся из Москвы, куда ездил для окончания последних дел и решил наконец приступить к «шестовскому» делу. Время казалось ему самым удобным. Князь Владимир в блаженстве, около своей ненаглядной Агнессочки, и, считая Николая Леопольдовича главным устроителем этого блаженства, слепо верил в его дружбу. Ни малейшее сомнение в уме, практичности и честности его поверенного не могло закрасться в его душу. Гиршфельд вызвал его к себе «по делу».

— Я должен вас сообщить, князь, неприятную для вас новость, — начал он.

— Что такое? — встревоженно спросил Владимир.

— Над вами в скором времени будет учреждена опека за расточительность…

— Какая? Почему? Кому это понадобилось?

— Вашей родной тетушке, или вернее ее управляющему, который, вероятно, имеет в этом деле свои виды.

— Какой тетушке? — недоумевал князь.

— Графине Варваре Павловне Завадской, — отчетливо произнес Николай Леопольдович.

— Я о ней первый раз слышу…

— Это не мешает ей, однако, быть родной сестрой вашего покойного батюшки.

— Но ей-то до меня что за дело? — воскликнул Владимир.

— Этого я сам в точности допытаться не мог, — серьезно отвечал Гиршфельд. — Управляющий ее и поверенный, а может быть и еще более близкий человек, некто Савицкий, объяснил мне, что графиня решилась бесповоротно на такой шаг для охранения от окончательного разорения рода князей Шестовых, из которого происходит и она. Мне, впрочем, сдается, скажу более, я почти уверен, что всем этим орудует господин Савицкий, который, как кажется, столкнулся с вашим тестюшкой.

— О, этот Гарин! — заскрежетал зубами Владимир.

— Сила! С ним меряться трудно! — задумчиво произнес Николай Леопольдович.

— Но что же делать, что же делать? Надо же бороться, воспрепятствовать этому! — ломал князь себе в отчаянии руки.

— Бороться нечего и думать, воспрепятствовать нельзя, а помочь вам и одурачить их — можно.

— Одурачить, вы говорите, можно? Ради Бога помогите мне хоть в этом… — со злобною радостью воскликнул Владимир.

— Для этого-то я и пригласил вас, чтобы обо всем переговорить, садитесь и слушайте, а то вы бегаете точно зверь в клетке.

— Слушаю, слушаю! Говорите только.

— Что касается их околпачивания, то я начал уже это дело и довольно успешно. Надо вам сказать, что старая графиня, узнав, что я ваш давнишний и постоянный поверенный и вероятно желая выведать от меня о положении ваших дел, еще за последнее время моей жизни в Москве добивалась всеми силами свиданья со мной, т. е. вы понимаете, что ее графское величие не позволяло ей приехать ко мне, а она хотела, чтобы я явился к ней. Один из московских сановников — ее друг, а мой большой приятель, несколько раз намекал мне об этом, видимо по поручению графини, но я старался притвориться непонимающим этих прозрачных намеков.

Гиршфельд раскурил потухшую сигару.

— Тогда же до меня дошли слухи о намерении ее подать просьбу о взятии вас под опеку, — продолжал он. — Но я на эти ничем не подтвержденные слухи не обратил внимания и не стал даже беспокоить вас сообщением их. В последнюю мою поездку в Москву слухи подтвердились и у меня явилась мысль, которую я привел блестящим образом в исполнение. Я отправился к графине. Она приняла меня с распростертыми объятиями, не знала, где посадить, была утонченно любезна. Я, не дожидаясь подходов с ее стороны, выпалил ей, что явился к ней с просьбою, чтобы она подала прошение о взятии вас под опеку за расточительность, что я решился на этот шаг, блюдя ваши интересы и ограждая славу и блеск рода князей Шестовых, наплел ей турусы на колесах, словом ошеломил ее.

— Зачем же вы сами-то? — недоумевающе спросил Владимир.

— Так было надо. Слушайте дальше! Ее сиятельство, считая меня своим единомышленником, пустилась со мной в откровенности и созналась, что она сама давно задалась этою мыслью, что прошение уже почти готово, но что она не знает только подробностей ваших дел и ее затрудняет выбор опекуна. Я, конечно, согласился прийти к ней на помощь и в том, и в другом случае — обещался прислать ей выписку о ваших делах и рекомендовал опекуна. Кого, как вы думаете?

Князь продолжал недоумевающе глядеть на Николая Леопольдовича.

— Князева! — расхохотался Гиршфельд.

— Сашку Князева? — спросил в свою очередь Владимир. — Ну, и что же она?

— Познакомила меня с управляющим и они оба согласились избрать его, он сегодня же едет в Москву знакомиться с графиней, я ему доставил средства прожить там несколько времени на широкую ногу, разыгрывая роль человека с независимым состоянием, и взял слово не пить. Он в слове крепок и все оборудует.