Николай Леопольдович написал и подал жалобу в сенат. Приговор судебной палаты не смутил его: он не терял бодрости.

Такое расположение духа, хотя и находящегося в заключении Гиршфельда, не могло остаться без влияния на его сообщников и клевретов, гулявших на свободе — будущих подсудимых и свидетелей. Они тоже приободрились и стали смелее глядеть на неизвестное будущее.

Кашин, Охотников, «дедушка» Милашевич, не говоря уже о князе Шестове и Зыковой, бывших при Стефании Павловне почти безотлучно, стали часто по вечерам собираться к ней, играли в карты, выпивали, закусывали и слушали ободряющие речи Николая Николаевича Арефьева.

О возможном неудачном исходе дела никто и не помышлял, хотя мысль о прекращении его судебного палатою, в чем почти ручался Арефьев, была оставлена по той весьма простой причине, что обвинительный акт был уже ею утвержден и выдан подсудимым.

— Оправдают, несомненно оправдают! — говорил Николай Николаевич.

Вся компания, кроме Стефании Павловны, хором, на разные лады повторяла эти уверения, спорила до слез с высказывавшими противоположное мнение и держала пари.

Одна Стефания Павловна задумывалась если не о своей — жен всегда оправдывают, сказал ей Николай Николаевич, — то о судьбе ее мужа. Кроме уверения Арефьева в невозможности ее обвинения, она чувствовала сама, что она тут ни в чем неповинна, и это сознание действовало на нее успокоительно.

«Если его сошлют, надо будет ехать с ним! Как же бросить его! Ведь все же он мне нужен», — рассуждала она сама с собой.

«И зачем только я тогда опять сошлась с ним?» — мелькала у нее мысль.

«Ехать с детьми в невесть какую даль!» — ужасалась она.

«Положим, они уже не маленькие!» — старалась она сама себя успокоить.

На Николая Леопольдовича вручение ему обвинительного акта нельзя сказать чтобы не подействовало. Он снова начал трусить, хотя всеми силами старался себя подбадривать. Жена передала ему успокоительное на этот счет мнение Николая Николаевича.

При вручении обвинительного акта Гиршфельда заявил, что он просил назначить ему казненного защитника.

— Разве вы не изберете сами? — удивился товарищ председателя.

— У меня нет для этого никаких средств, я положительно разорен, почти нищий! — деланно грустным тоном отвечал он.

Товарищ председателя незаметно улыбнулся.

— Хорошо-с, — ответил он, — суд сделает распоряжение.

Упорное настойчивое уверение а неимении никаких средств, о чем он несколько раз повторял в своих заявлениях и показаниях следователю, Гиршфельд считал лучшим доказательством своей правоты при обвинении в корыстном незаконном ведении им миллионных дел.

Ему был назначен защитником один из выдающихся петербургских присяжных поверенных. Николай Леопольдович при первом же свиданьи с ним обещал, в случае своего оправдания и признания действительными закладной и арендного договора на именья Луганского, уплатить ему десять тысяч рублей.

— Я могу вам дать расписку, — заметил он.

— К чему! Я вам верю и, кроме того, расписка ваша для меня бесполезна, так как по ней я, защищавший вас по назначению от суда, требовать с вас не буду иметь права… — отвечал адвокат и перевел разговор на обстоятельства дела.

— Все-таки будет лучше стараться! — думал Николай Леопольдович по его уходе.

Наконец, день, в который было назначено к слушанию в окружном суде с участием присяжных заседателей дело бывшего присяжного поверенного Николая Леопольдовича Гиршфельда, его жены Степаниды Павловны и кандидата прав Николая Николаевича Арефьева или, как более кратко выражались петербургские газеты: дело Гиршфельда и K° — настал.

Самый обширный дал для заседаний по уголовным делам петербургского окружного суда, с определенным количеством мест для публики, не мог вместить в себе всех желающих присутствовать на этом сенсационном процессе. Все свободные представители прокуратуры и судебной магистратуры поместились за креслами судей.

В местах для присяжных поверенных и их помощников была буквально давка. Места для стенографов и репортеров были заняты все.

Стефанию Павловну и Арефьева защищали тоже не безызвестные присяжные поверенные и тоже по назначению от суда.

В качестве эксперта для определения умственных способностей Луганского был вызван знаменитый доктор-психиатр.

Поверенными гражданских истцов Луганского и опеки князя Шестова выступили тоже корифеи столичной адвокатуры.

Среди, числом около ста, вызванных свидетелей мелькали знакомые нам лица: Луганский, его жена, Деметр, князь Шестов, Зыкова, Кашин, Охотников и «дедушка» Милашевич.

Присяжный поверенный Неведомый, незадолго перед тем принятый в это сословие в Москве, не явился и представил свидетельство о болезни. Не явились также: бывший нотариус Базисов, за несколько месяцев до суда над Гиршфельдом, по суду же, исключенный из службы, бывший мировой судья, по назначению от правительства, Царевский, за полгода перед тем уволенный в отставку без прошения, частный поверенный Манов, присяжный поверенный Винтер, которому совет за неблаговидные действия по делу Луганского воспретил практику на десять месяцев. Все они представили медицинские свидетельства о болезни.

Вышло замечательно курьезное совпадение: все адвокаты, так или иначе причастные к делу Гиршфельда, ко дню его суда заболели воспалением глотки, что выяснилось из прочтенных на суде представленных ими свидетельств о болезни.

В публике слышались игривые замечания:

— Глотали, глотали чужие денежки, да и доглатались!..

— Горлышко себе расцарапали!..

Особое внимание публики останавливали на себе оба потерпевшие — Василий Васильевич Луганский с блаженной, идиотской улыбкой на лице, и князь Владимир Александрович Шестов, одетый в оборванный, засаленный, черный пиджак, застегнутый наглухо, без всяких признаков белья, но в свежих лайковых перчатках.

Обвиняемые Гиршфельд и Арефьев были в черных сюртучных парах, а Стефания Павловна в черном шелковом платье. Последняя была очень эффектна и на ней более, нежели с участием останавливались взгляды присутствующих мужчин.

После избрания присяжных заседателей, поверки свидетелей, было приступлено к чтению обширного обвинительного акта. В нем заключалось все уже известное читателям из предыдущих глав. По окончании этого чтения начался допрос обвиняемых.

Все трое не признали себя виновными в возводимых на них преступлениях.

Суд приступил к допросу свидетелей. Допрос этот продолжался семь дней. Особенно интересен был допрос Шестова и Луганского. Первый совершенно запутался и даже на суде несколько раз изменял свои показания.

— Позвольте, свидетель, какое же показание ваше заключает в себе правду — то ли, которое вы даете сейчас, или то, которое вы дали полчаса тому назад? — донимал его представитель обвинения.

Князь конфузливо молчал.

— Вы нам заявили полчаса тому назад, что вы чувствуете себя нездоровым, а теперь, как вы себя чувствуете? — не унимался товарищ прокурора.

— Теперь мне лучше, — заявил князь, — но я стесняюсь…

— Кого?

— Публики!

Возбужден был вопрос о том, на каком языке говорит лучше князь Шестов: на французском, или на русском?

— Я даже думаю по-французски… — ответил на него Владимир.

— Позвольте, — поднялся со скамьи уже допрошенный барон Розен, — князь Шестов, по-моему, знает плохо французский язык, но на русском говорит и пишет превосходно.

— А вы, господин свидетель, — задал, с разрешения председательствующего, барону Розену вопрос подсудимый Арефьев, — сами хорошо знаете русский язык?

— Нет, мой плохо знает русский язык! — отвечал Адольф Адольфович.

— Как же вы беретесь судить о том, чего сами не знаете! — заметил председательствующий.

В публике послышался сдержанный смех. Барон сконфуженно опустился на скамью.

Луганский подробно, но запутанно, рассказал свои путешествия и мытарства под надзором покойного Князева, а потом и Царевского, и закончил эпизодом получения ссуды из банка в Москве, дележом добычи и совершением закладной и арендного договора.