Он действительно, встретившись совершенно случайно на Невском с Василием Васильевичем, часа четыре водил его по трактирам и портерным для должного приведения в состояние самобичевания и наконец представил его пред лицо своего патрона. Последний все еще продолжал уговаривать лежащего ничком своего бывшего клиента.

— Встаньте же, говорят вам, ну, чего вы валяетесь!

— Нет, вы меня сперва простите! — выкрикивал жалобным голосом Луганский.

— Хорошо, хорошо, прощаю, надо было раньше думать, отчего мне вас не простить — ведь все равно, того что сделано, не поправишь.

Василий Васильевич наконец с трудом поднялся с полу и уселся, по приглашению севшего Николая Леопольдовича, в кресло у письменного стола.

— Я против вас, ей-ей, не виноват вот ни на столько…

Луганский показал на кончик мизинца правой руки.

— Это все моя жена — протобестия, чтоб ей ни дна, ни покрышки, да Егорка ее меня настрочили: ублажали, ухаживали, а теперь, как сестра моя — родная сестра, — с пьяным рыданием в голосе продолжал он, — отдала меня под опеку за расточительность, они, жена, т. е. и Егорка, мне гроша медного не дают! Спасибо сегодня Антону Максимовичу ублаготворил.

Гиршфельд проницательно посмотрел на все еще стоявшего и наблюдавшего эту сцену Милашевича.

«С чего это ему вздумалось ублаготворять этого идиота? — думал он. — Что-нибудь замыслил — это не спроста!»

— А ваше дело мы поправим, в лучшем виде поправим, так ведь, Антон Максимович? — повернулся Василий Васильевич к Милашевичу.

Тот только кивнул головой.

— Это как же вы поправите? — с недоумением спросил Николай Леопольдович и даже всем корпусом повернулся к Антону Максимовичу.

— Василий Васильевич изъявил мне желание, — вкрадчиво заговорил тот, — написать прошение министру юстиции, в котором объяснит, что он, чувствуя угрызения совести, желает восстановить истину, искаженную им умышленно на суде по наущению окружавших его лиц, чем он ввел в заблуждение не только врача-психиатра, который его исследовал, но и присяжных заседателей, решивших дело. Василий Васильевич думает, что после такой повинной у него будет легче на сердце.

— Облегчит! Наверное облегчит! — с трудом проговорил Луганский, клюя носом.

Его видимо окончательно развезло.

— Я уже распорядился послать за Николаем Николаевичем. Он напишет прошение, конечно изменив почерк, а Василий Васильевич подпишет, — продолжал, между тем, Антон Максимович.

— И подпишу! — пьяным голосом закричал Василий Васильевич и даже ударил кулаком по столу.

— Это похоже на дело! — заметил с довольной улыбкой Гиршфельд.

— Я за вас еще обещал Василию Васильевичу, — полушепотом произнес Антон Максимович, — что вы не откажете ему в маленькой помощи рублей в двадцать пять. Он действительно без копейки.

— И это можно! — отвечал Николай Леопольдович.

В дверях кабинета появился прибывший, по приглашению Милашевича, Арефьев. В коротких словах ему передали суть дела. Тот, с своей стороны, одобрил намерение Луганского.

— Это будет вновь открывшимся по делу обстоятельстввм, и несомненно, что дело должны будут пересмотреть вновь, так как ваше осуждение является вопиющею юридической ошибкой… — авторитетно заметил он Гиршфельду.

Прошение министру было написано, подписано Василием Васильевичем и передано Милашевичу, который взялся завтра же отправить его по почте заказным письмом, а расписку почтамта передать Луганскому, которому и назначил свидание в низке трактира Могорина на Невском. Луганский получил от Николая Леопольдовича двадцатипятирублевку и удалился. Вскоре после него стал прощаться и Антон Максимович.

— От души благодарю вас! — крепко пожал ему руку Гиршфельд.

В руке Милашевича появилась радужная.

Он искусно, по-докторски, сунул ее в карман и вышел. Николай Леопольдович с Арефьевым остались вдвоем. Они пробеседовали далеко за полночь. Николай Николаевич оставил Гиршфельда вполне успокоенным и уверенным в счастливом обороте дела.

— Несомненно будут пересматривать и оправдают, — безаппеляционным тоном решил он.

Арефьев, уверяя, что прошение Луганского не могут оставить втуне, не предусмотрел лишь того обстоятельства, что Василий Васильевич был признан окружным судом страдающим алкогольным помешательством. Это-то и послужило основанием для министерства юстиции оставить присланное им по почте прошение без последствий. Носились, кроме того, слухи, что Василий Васильевич, через несколько дней написал новое прошение министру, в котором отказался от первого и даже рассказал обстановку, при которой оно было им подписано. Слухи эти были правдоподобны.

Словом, деньги, заплаченные за придуманный «дедушкой» Милашевичем «генеральный фортель» — как называл подачу прошения Николай Николаевич, были брошены на ветер.

Не более, как через месяц, получено было достоверное известие, что прошению этому никакого хода дано не будет. Оставалась лишь одна надежда на благоприятный ответ из канцелярии прошений, на Высочайшее имя проносимых.

— Вот дела, так дела, почище нас с вами обделывают! — вошел раз днем в кабинет Гиршфельда Арефьев.

Тот посмотрел на него вопросительно и пожал поданную руку.

— Я сейчас с Невского проспекта, там, у Полицейского моста, толпа народа, плач и скрежет зубовный!

— Что же случилось?

— Банкир в трубу вылетел! Это за один нынешний год по счету, кажется, третий!

— Какой банкир? — дрогнувшим голосом спросил Николай Леопольдович.

— Сам Янкель Цангер!

Гиршфельд побледнел.

Надо заметить, что по окончании суда над ним, подав сперва кассационную жалобу, а затем прошение на Высочайшее имя о помиловании, он не перестал держаться той же, спасительной, по его мнению, методы, какой держался и во время предварительного следствия. Метода эта, как мы уже знаем, состояла в настойчивом уверении всех, что он окончательно разорен делами Шестова и Луганского. Выйдя на свободу, он не только не взял обратно положенные по его приказанию на свое имя Стефанией Павловной в банкирскую контору Цангера денежные бумаги, но даже одобрил ее за то, что она положила туда и свои деньги.

Показывая всем окружающим, что страшно нуждается в средствах к жизни, Гиршфельд продал экипажи и лошадей и даже много лучших вещей из квартирной обстановки. Серебро и золото было заложено им в ломбард.

— Надо же чем-нибудь жить! — печально говорил он всем, рассказывая о продаже и залоге им вещей.

— А как же вклады? — растерянно спросил Арефьева Николай Леопольдович.

— Какой же дурак будет держать у этого пархатого жида вклады? — с своей обычной резкостью отвечал Николай Николаевич, но сам сконфузился, вспомнив национальность Гиршфельда.

Последний до крови закусил губу.

— Однако, мне пора, я к вам мимоходом! — встал Арефьев, простился и ушел, не заметив произведенного его сообщением на Николая Леопольдовича впечатлением.

Тотчас же по уходе Николая Николаевича, Гиршфельд позвал в кабинет жену.

— Съезди-ка к Цангеру. Арефьев тут что-то наболтал, что он прекратил платежи! — сказал он ей, стараясь казаться спокойным.

— Что! — вскрикнула она и, не устояв на ногах, не села, а скорее упала в кресло, по счастью стоявшее около.

Слезы брызнули из ее глаз.

— Поезжай, тебе говорят, может и пустяки! — раздраженно заметил он. — Наплакаться успеешь и после!

Она поехала и вскоре вернулась вся в слезах и подтвердила в подробностях рассказ Николая Николаевича.

— В кассе нашли всего один кулон в два с полтиною! — рыдая сообщила она. — И себя, и детей по миру пустили!

Отчаянию ее не было пределов.

Николай Леопольдович бросился сам узнавать в чем дело.

«Поразительно, я считал его за солидного капиталиста; может быть это так — коммерческий фокус, а денежки целы. Мои-то наверное он мне выдаст — мы с ним слишком старинные приятели!» — утешал он сам себя дорогой.