Окончив чтение, он снова положил ее в конверт и спрятал в карман. Он перенесся мыслью в более отдаленное прошлое. Он в Париже. Получив последнее письмо княжны, обрекавшее его на годичный искус, он с болью в сердце подчинился этому жестокому решению. Единственное удовольствие — получать весточки от безумно любимой им девушки и в письмах к ней отводить душу, которое он позволял себе среди усиленных научных трудов, было у него отнято. Он еще более углубился в работу, в науку. В ней он хотел найти забвение и таким образом поскорее прожить этот роковой для него год. Он сделался совершенным затворником. Прежде еще он иногда посещал театры, кафе, некоторых знакомых из русских, теперь он перестал бывать всюду, кроме лекций и профессоров, под руководством которых он работал. Антон Михайлович отчетливо вспомнил даже теперь, почему это произошло: ему тяжело было видеть веселые лица, вид мужчины и женщины, идущих под руку, причинял ему невыносимые страдания. Он стал избегать даже без особенной надобности выходить на улицу.

Вдруг Антон Михайлович вздрогнул: ему живо припомнился самый страшный день в его жизни. Это было месяца через четыре после получения письма княжны. Он только что вернулся с лекции, как к нему явился незнакомый ему молодой человек.

Гость оказался только что приехавшим из Москвы, окончившим курс медиком, посланным на казенный счет за границу для усовершенствования в науках.

Он привез ему письмо от одного из знакомых Шатову профессоров медицинского факультета и книгу, завернутую в газетную бумагу. Профессор рекомендовал ему г. Зингирева (такова была фамилия гостя) и поручал вниманию Антона Михайловича свой недавно вышедший из печати труд по какому-то медицинскому вопросу. Гость вскоре откланялся.

По его уходе Шатов взял принесенную им книгу и вдруг он прочел, явственно прочел в одном из столбцов газеты, в которую она была завернута: княжна Маргарита Шестова. Он с силой разорвал бичевку, связывавшую книгу. Воспоминание об этом было так сильно, что Антон Михайлович теперь, почти через год, почувствовал, как и тогда, боль в указательном и среднем пальцах правой руки, обрезанных бичевкой. Газета оказалась номером «Московских Ведомостей» от 13 июня 187* года, а статья, где были напечатаны имя, отчество и фамилия любимой им девушки — корреспонденцией из Т., состоявшая из подробного отчета о судебном заседании по делу княжны Шестовой. Антон Михайлович ясно помнит, что он дочитал до конца эту корреспонденцию, но более он не помнит ничего. С ним случился нервный удар.

Оправившись от болезни, он тотчас же уехал в Россию, но увы, опоздал. Приехав в Т., он княжны уже там не застал, не застал ее в Москве, где получил о ней известие от смотрителя и ее «исповедь» от его дочери.

Антон Михайлович горько улыбнулся. Он припомнил, как отговаривали его в Москве его товарищи, профессора, знакомые, когда он решил, после прочтения исповеди княжны, ехать на службу в Восточную Сибирь. Они не могли понять, — ои не выдал им своей тайны, — что заставляет его менять большой город, прекрасную практику, кафедру старейшего русского университета, которую он не нынче — завтра должен был занять, на казенную службу в далекой Сибири. Он хотел быть около нее, облегчить насколько возможно ее участь, а они, они этого не знали.

Лицо его вновь приняло серьезное выражение. Он вспомнил день, когда он посетил Карнеева, рассказал ему все, а также и свое решение.

— Поезжай, любовь к падшим и раскаявшимся — высшая любовь! — сказал этот уже совершенно отрекшийся от мира человек.

Антон Михайлович принялся хлопотать и месяц тому назад получил место городового врача в Иркутске.

«А что если я не застану ее в живых?» — мелькнуло вдруг в уме Шатова, когда он припомнил все им пережитое.

При одной этой мысли две крупные слезы скатились с его глаз на усы. Яркое солнце, как в каплях росы, заиграло в них. Антон Михайлович встал и начал ходить по комнате.

— Обедать будете, или еще рано? — отворила дверь босоногая баба.

Он приказал подавать.

После обеда он пошел погулять по городу, а вернувшись, лег и стал читать. В десять часов вечера он поехал на пароход.

У пристани, помещающейся на окраине города, за слободой, застроенной полуразвалившимися деревянными лачугами и даже землянками, где ютится по большей части ссыльный элемент, стояло несколько ломовых и живейных извозчиков и толпилось довольно много народу, чего-то как бы ожидающего. В этой толпе было много баб торговок и разносчиков. Первые были увешаны калачами, витушками, а в корзинках, стоящих у их ног, была всякая снедь, яйца, огурцы, кедровые шишки, сера[2] и прочее; тут же стояли бутылки с молоком, сливками; мужчины предлагали колбасу, рыбу вяленую и свежую и бутылочный квас.

Расплатившись с извозчиками, Антон Михайлович сдал багаж, взял себе билет первого класса и вошел на пароход, где в общей мужской каюте застал только одного пассажира. Они разговорились. Попутчик оказался местным купцом Иннокентием Павловичем Китмановым, ехавшим по делам в Томск.

— Сколько, однако, народу с нами едет! — заметил в разговоре Антон Михайлович, вспомнив виденную им у пристани толпу.

— Откуда вы это знаете?

Тот объяснил.

— Вы ошибаетесь, это не пассажиры, это дожидаются партии.

— Какой партии?

— Арестантов.

— Разве с нами поедут арестанты? — невольно дрогнувшим голосом спросил Шатов.

— Да, от Тюмени до Томска пароходы одной компании Игнатова и Курбатова, которые возят почту и каждый рейс берет на буксир арестантскую баржу. Пойдемте на палубу и увидите; она уже прицеплена и готова принять своих даровых пассажиров.

Оба поднялись наверх.

Узкая Тура в плоских берегах несла около Тюмени свои мутные волны и на них качался большой пароход «Коссаговский», как гласила надпись на установленных рядком на палубе двенадцати ведрах. По одной линии с ним мирно покачивалась на буксире арестантская баржа — громадное судно с каютами, окруженными с двух сторон, параллельно бортам, железными решетками, придающими ей вид громадной клетки.

«И в такой-то позорной клетке, быть может даже в этой самой, менее года тому назад провезли и ее, мою несчастную Маргариту!» — подумал Антон Михайлович, и слезы затуманили его глаза.

Погуляв на палубе, они спустились вниз, вошли в рубку, куда и приказали дать себе чаю, Китманов оказался человеком побывавшим всюду, как в Западной, так и в Восточной Сибири, и рассказы его заинтересовали Шатова. Незаметно за беседою пронеслись часы. На пароход стали собираться пассажиры, хотя не особенно в большом количестве. Наступила ночь.

Вдруг с берега в рубку до наших новых знакомых донесся сначала какой-то неопределенный шум, затем топот множества ног, звон оружия и лязг цепей.

Антоя Михайлович посмотрел на часы — был первый час ночи.

— Вот и наши невольные попутчики и попутчицы прибыли! — заметил Иннокентий Павлович.

Шатов вопросительно посмотрел на него.

— Арестантская партия пришла… — объяснил тот.

Лицо Антона Михайловича снова подернулось дымкой грусти.

— Пойдемте, посмотрим с палубы, картина посадки ночью очень эффектна.

Им действительно представилась эффектная картина. Северная ночь вступила в свои права. Мириады звезд и луна как-то особенно ярко блестели на темно-синем безоблачном небосклоне и как бы бессильно боролись с тьмой, заволакивающей землю. Очертания неказистого города с убогою слободою на первом плане, кое-где выделяющимися крышами каменных зданий и куполами двух-трех церквей в отдалении, имели какой-то фантастический, даже красивый вид. На самом берегу, у пристани, мрак казался еще гуще, несмотря на то, что по бокам какой-то темной движущейся массы мелькали десятки фонарей, слабо освещая лишь отдельные фигуры. Происходило ли это оттого, что на самой пристани сравнительно светлее от двух фонарей у входа и освещенных окон пароходной «конторки» — так называется пристройка на пристани, где помещается пассажирская и багажная кассы — или же этому был виною туман, стелившийся над рекою и берегами? Вдруг зычный голос закричал: «стройся», а затем раздалась команда «проходи» и из темной массы отделилась темная же узкая лента и быстро потянулась на пристань, а затем по сходням на баржу. При сравнительном свете на пристани Шатов и Китманов могли различить бегущие фигуры арестантов в их однообразных костюмах — серых халатах и таких же шапках без козырька, иные с котомками за плечами, иные с узлами в руках и почти все с купленною на берегу незатейливою провизиею. Как в калейдоскоп проносились они перед глазами наших путников, звеня на ходу кандалами, и этот звон дополнял грустную картину не менее грустной мелодией.