Шатов последовал за ним.

Он привел его в женскую камеру и, растолкав столпившихся у одной из нар арестанток, указал ему на лежавшую на нарах княжну Маргариту. Она лежала навзничь, с закрытыми глазами, приложив обе руки к груди, и стонала. Увидав ее, Антон Михайлович остолбенел и машинально взял за руку. Она открыла глаза и узнала его.

— Ант… — сделала она усилие выговорить его имя, судорожно сжав ему руку, но не смогла.

Точно от какого-нибудь сильного толчка, все тело ее вдруг дрогнуло и вытянулось…

— Она умерла! — не своим голосом произнес Шатов и, выдернув свою руку из рук покойной, быстрыми шагами пошел к выходу.

Лицо его было так страшно, что столпившиеся было снова, арестантки в ужасе перед ним расступились. Фельдшер стоял с поникнутой головой. Ему, видимо, было жаль умершую.

Вернувшись на пароход, Шатов в рубку потребовал себе лист бумаги, перо и чернильницу и стал писать. Написав несколько строк, он сложил бумагу и положил ее себе в карман, потом, вернувшись в каюту, вынул из кобуры револьвер и поднялся на палубу. Она, как и все каюты, была пуста. Пассажиры, обрадовавшись остановке, высыпали на берег.

Вдруг с парохода раздался выстрел. Все бросились туда и вбежали на палубу. Антон Михайлович был уже мертв и лежал навзничь. В правом виске зияла огнестрельная рана, весь пол около него был залит кровью, невдалеке валялся револьвер большого калибра. Дали знать в город.

Явился местный полицейский пристав — старик лет пятидесяти пяти. Началось составление акта. В кармане пиджака самоубийцы найдена была записка следующего содержания.

После акта пристав составил опись найденным при покойном вещам и деньгам — их оказалось около двух тысяч рублей — а также переданному ему капитаном парохода багажа самоубийцы. В принятии последнего он выдал капитану особую расписку, на которой подписался: Полицейский пристав города Нарыма Флегонт Никитич Сироткин.

Во время исполнения этих формальностей пароход уже дал два свистка.

Тело Шатова вынесли на берег и положили на траву рядом с телом княжны Маргариты Дмитриевны Шестовой, вынесенным незадолго перед этим с баржи. Их в ожидании прибытия дрог, за которыми распорядился послать Флегонт Никитич, покрыли рогожей. Желание Антона Михайловича исполнилось: он нашел княжну и был около нее.

Пароход дал третий свисток и тронулся в путь. Ни кучке местных жителей, собравшихся к прибытию парохода, ни взволнованным происшествием пассажирам отошедших от пристани парохода и баржи не могло прийти и в голову, что им довелось быть свидетелями кровавого эпилога страшной жизненной драмы, начавшейся много лет тому назад в Москве и что эти два трупа, лежащие рядом под рогожей на печальном, неприютном берегу сибирской реки, дополнили лишь серию других трупов близких им людей, похороненных в России, по которым победоносно прошел один человек. Догадывались лишь по записке, оставленной самоубийцей, что в происшествии есть романическая подкладка. До большего додуматься не могли.

Сама жизнь подчас является автором таких сложных драм, до которых уму человеческому никогда и не додуматься.

В громадном, роскошном доме князей Гариных, на набережной реки Фонтанки, царила какая-то тягостная атмосфера. Несмотря на то, что это был разгар сезона 187* года, солидному швейцару, видимо из заслуженных гвардейцев, с достоинством носившему княжескую ливрею и треуголку, привычно и величественно опиравшемуся на булаву, с блестевшим, как золото, медным шаром, — было отдано строгое приказание: никого не принимать. Было воскресенье, четвертый час дня — визитные часы петербургского большого света.

Элегантные экипажи разных форм и наименований то и дело останавливались у шикарного подъезда, и ливрейные лакеи, соскочив с козел или запяток, буквально ныряли в подъезд и, возвращаясь к экипажам, обратно несли швейцару визитные карточки посетителей. На серебряном подносе, стоявшем на одном из столиков обширной швейцарской, по счету швейцара их уже кончалась вторая сотня. При появлении каждой посторонней ливреи, бравый швейцар вставал со своего кресла, произносил лаконичное: «не принимают», и с достоинством брал из рук возвратившегося к нему лакея визитную карточку. На губах его, впрочем, каждый раз при этом появлялась сардоническая улыбка.

Уже более десяти лет нес он швейцарскую службу при княжеских палатах и хорошо знал этот, так называемый «большой свет», который лучше и скорее познается в передних и швейцарских, нежели в залах и гостиных. Он понимал, что не выражение искренней дружбы и участия, не желание свидания, а одно праздное любопытство служило причиной такого необычайного наплыва визитеров в приемные часы в княжеском доме. С некоторыми из лакеев он был в близком знакомстве и видел по их вопросительным физиономиям, что они не прочь были бы расспросить его кой о чем, рискуя даже заставить дожидаться своих господ, полагая, и, вероятно, не без основания, вознаградить их за это ответами швейцара. Последний старался держать себя с таковыми еще более надменно, и своею холодною недоступностью заставлял их прикусывать языки с вертевшимися на них вопросами. После их сконфуженного ухода, он как-то еще с большею важностью выпрямлялся, на лице его появлялось выражение исполненного долга и гордого сознания, что он состоит охранителем княжеской семейной тайны.

Такая семейная тайна на самом деле существовала.

Уже с неделю, как в петербургских великосветских гостиных стал циркулировать упорный слух о каком-то домашнем романе двадцатилетнего князя Виктора Гарина, готовившегося к поступлению юнкером в один из фешенебельных гвардейских полков, с камеристкой его матери. Лица, видевшие за последние дни старую княгиню и двух молодых княжен, нашли подтверждение этого слуха в расстроенном виде первой и в сконфуженных личиках вторых. Лишь в лице старого князя с вечной фирменной, если можно так выразиться, приветливой улыбкой на устах, не могли прочесть ничего. Он был непроницаем, как не только вполне светский человек, но и как опытный придворный.

Накануне того дня, с которого начинается наш рассказ, молодой князь Виктор Гарин внезапно выехал за границу в сопровождении своего воспитателя-француза. Слух об этом несвоевременном отъезде молодого князя, единственного наследника титула и богатств, с быстротою молнии облетел петербургский большой свет и еще более подтвердил правдивость великосветской романической сплетни. Всем хотелось узнать подробности пикантной истории, но увы — добыть их было затруднительно. Княгиня с дочерьми, спохватившись, что она не в силах притворяться равнодушной к поразившему ее инциденту в семье, скрылась на время от взоров света в тесном семейном кругу.

Ее всегда гостеприимные гостиные вдруг закрылись для всех, и вследствие этого стали вдруг же обладать особой притягательной силой. Весь петербургский beau-monde стремительно понесся на набережную Фонтанки. Этим объясняется такая быстрая смена экипажей у подъезда дома Гариных.

До второго часа дня чугунные золоченые ворота княжеского дома были отворены настежь, и лишь когда изящная карета английской работы с опущенным с обоих сторон шторами, запряженная парой серых в яблоках, кровных рысаков, въехала в замощенный гранитом двор, ворота медленно затворились. Это приехала старая княгиня Зоя Александровна от обедни, которую она слушала в соборе Смольного монастыря, где не рисковала встретиться со своими, — как она называла лиц, принадлежащих к ее кругу.