Скандал вышел грандиозный.

О нем-то и пропечатали в новой газете.

Прочитав утром роковую заметку, вносивший исправно свою ежемесячную дань саврас ошалел до того, что вчерашнего хмеля как не бывало, и он, совершенно трезвый, помчался для объяснения в редакцию, помещавшуюся в то время на набережной Москвы-реки. В трезвом виде он, надо заметить, был смирнее ягненка.

— Ты это что же?.. Это не того… не ладно! — воззрился на него саврас.

— Что такое? Что не ладно? — недоумевающим тоном спросил Петухов.

— Деньги берешь, а мораль пущаешь, — это не модель!

— А ты про это? Так ты, баранья голова, думал, что я тебе за сто пятьдесят рублей на поминальных столах плясать дозволю? Шалишь. Три тысячи, или завтра же полную фамилию и подробности помещу. Слышишь? — крикнул Николай Ильич.

— Слышу… — робко произнес уничтоженный этим аргументом «саврас».

Через полчаса требуемая сумма была доставлена.

Так обделывались дела в редакции новой газеты.

В домашней жизни Петухов не изменил своих привычек. Слегка подновив обстановку своей квартиры и сделав себе необходимое платье, он ни на копейку не увеличил своих расходов, терпеливо ожидая, когда средства позволят ему зажить на совсем широкую ногу. Его семья почти не чувствовала финансового изменения в средствах ее главы. Она по-прежнему довольствовалась малым, и только сын Вадим перехватывал иногда у отца малую толику и кутил с сотрудниками, чувствуя себя на седьмом небе в их литературном обществе.

Николай Леопольдович сдержал слово и создал для Александры Яковлевны Гариновой на самом деле «маленький рай». Уже более года жила она в Москве на средства Гиршфельда, — широко, без счета, пользуясь ими. Квартирка ее находилась в бельэтаже одного из двух громадных домов, построенных по петербургскому типу (тогда еще весьма немногих в первопрестольной столице), образующих целый переулок между Петровкой и Неглинным проездом, носящий название Петровских линий. Нижние этажи чуть ли не шестиэтажных громад были заняты роскошными магазинами, из огромных зеркальных окон которых лились по вечерам ослепительные потоки света: мостовая и тротуары в проезде между домами были сделаны из тогда только что входившего в моду асфальта, и, кроме газовых фонарей, в проезде поставлены были электрические фонари по системе Яблочкова. В этом появившемся лишь года за два до описываемого нами времени центре старушки-Москвы уголке Петербурга господствовало день и ночь необычайное для Белокаменной оживление, благодаря открытому в тех же Петровских линиях фешенебельному Татарскому ресторану, также по петербургскому образцу. Нечего и говорить, что дома эти были снабжены всеми удобствами, подъемными машинами, электрическими звонками, проведенными водою и газом, освещавшим десятки шикарных подъездов.

Пять больших комнат, составлявших квартиру Александры Яковлевны, казались небольшими и уютными, так как величина их скрадывалась массою разнообразной мебели, тяжелых портретов, драпировок, картин в роскошных рамах, ламп и бра; ее будуар и спальня были отделаны так же, как у покойной княгини Зинаиды Павловны в Шестове, с тою лишь разницею, что пунцовый цвет будуара заменен был голубым. В зале, уставленной золоченою мебелью, стоял великолепный деми-рояль из грушевого дерева, с бронзовыми, блестевшими как золото, украшениями. Александра Яковлевна за последнее время стала заниматься музыкой. Ее далеко нельзя было назвать музыкантшей. В доме Гариных она училась музыке вместе с княжнами, умела играть легкие пьески и танцы, и обладая, кроме того, музыкальным слухом, она искусно воспроизводила слышанные ею мелодии. В пении она обладала тоже не особенно выдающимися качествами — у нее был приятный, но очень маленький и совершенно необработанный голосок, так что она часто прибегала к так называемому «говорку», но зато умела петь с шиком и особенною, чисто цыганскою, фразировкою. Таковы были музыкальные таланты Александры Яковлевны.

Это, впрочем, не мешало окружавшим ее вскоре после ее появления в Москве поклонникам провозгласить ее чуть ли не выдающейся артисткой, или уж, по меньшей мере, женщиной с задатками гениальности. Сонм этих поклонников состоял из начинающих карьеру адвокатов, литераторов, студентов, маленьких артистов и артистов-любителей. Последних, в описываемое нами время, было более, нежели комаров в июне.

Среди этой многочисленной свиты нарождающейся на горизонте Белокаменной артистической звезды, выдавались, по своему общественному положению только двое: Николай Егорович Эдельштейн и Иван Васильевич Марин.

Первый был недюжинный артист-музыкант, московская знаменитость, хотя много лучей славы, окружающей его имя, было позаимствовано от выдающегося артистического успеха его брата — общеевропейской известности здравствующего и первенствующего среди русского музыкального мира до сего дня. Николай Егорович стоял во главе одного из московских музыкально-драматических учебных заведений. Это был человек лет сорока с небольшим, среднего роста, с лицом еврейского типа, замаскированного отчасти отсутствием бороды, с длинными курчавыми волосами. Он был большой руки bonvivant, лихой собутыльник и страстный любитель женщин. Учреждение, во главе которого он находился, готовило артисток и давало ему в последнем смысле обильную жатву. По Москве ходили упорные слухи, что расположение г. директора, в известном смысле, являлось условием sine qua non успешного окончания артистического образования в этом учреждении. О Николае Эдельштейне и многих ученицах рассказывалось много скандальных историй. Некоторые из них не сходили благополучно с рук ловеласа-начальника: являлись защитники девушек, и раз даже арапник справедливо разгневанного брата прогулялся по спине (по другой же редакции, по лицу) Николая Егоровича, вздумавшего довольно исключительно заняться артистическим образованием сестры воинственного братца, но встретившего от нее энергичный отпор.

Другой, Иван Васильевич Марин, был актер казенной сцены и преподаватель драматического искусства в находящемся под начальством Николая Егоровича учреждении. Он не уступал последнему в наклонностях ловеласа, но в виду преклонности лет, ухаживания его были чисто эстетического характера.

Николай Леопольдович Гиршфельд был хорошо знаком с обоими и когда Гаринова выразила ему желание серьезно заняться своим музыкальным образованием, то он на другой день прислал ей письмо, с которым она и отправилась к Эдельштейну.

Николай Егорович рассыпался перед ней в любезностях и обещаниях упрочить ее артистическую карьеру, и она вышла от него уже в качестве ученицы московского музыкально-драматического учреждения. Надо, впрочем, отдать справедливость директору, что несмотря на то, что он на первых же порах отличил от других новую ученицу и стал явно и настойчиво за нею ухаживать, это не помешало ему убедиться в ее музыкальной неподготовленности и маленьком голоске, и сдать ее в класс драматического искусства, на руки Марина — своего безопасного соперника в ферлакурстве, уверив Александру Яковлевну, что лишаясь ее как ученицы, он приносит жертву на алтарь искусства, так как у нее, по его мнению, разделенному с Мариным — авторитетом в этом деле, — несомненные задатки драматической актрисы, и на его совести лежал бы грех лишения отечественной сцены ее лучшего будущего украшения. Гаринова охотно приняла все это за правду и, как кажется, не осталась в долгу у Николая Егоровича за его попечения о ее артистической судьбе, так как последний, за все время ее пребывания среди слушательниц драматических курсов и даже по выходе, что случилось через год, не отнимал у нее своего расположения и часто посещал ее один и с Мариным.

Такой поворот в артистической карьере «несравненной и божественной» Александры Яковлевны, как называли ее поклонники, привел в неописанный восторг ту часть их, которая состояла из артистов-любителей. Они стали наперерыв добиваться ее участия в устраиваемых ими спектаклей в трех, предназначенных исключительно для любителей, московских театриках: Немчинова на Поварской, Секретарева на Кисловке и Шумова в благословенной Таганке. Такое участие приносило, кроме удовольствия видеть свой кумир на сцене, и известную выгоду устроителям, так как билеты на спектакли любителей, или как их прозвали «губителей», в описываемое время, при существовании монополий казенных театров, считались бесплатными и должны были продаваться под сурдинку, среди знакомых, причем всучивались имевшим неосторожность познакомиться хотя мимоходом с «любителем», что называется, наступая на горло, Гаринова же обыкновенно распродавала их массу, много отдавала даром, платя из своего кармана и, кроме того, никогда не отказывала в деньгах для устройства спектакля.