Князь Владимир, как мы знаем, был не только не умен, а прямо «недалек» и совершенно непрактичен. Непрактичностью же отличалась и Агнесса Михайловна, привыкшая жить сперва за спиной матери, потом мужа, а затем князя. Отказывать себе в чем-либо, пока в кармане звучала хотя какая-нибудь возможность, она не могла. Кроме того, они оба, повторяю, не верили до самого конца в свое разорение. В этой мысли их поддерживали окружающие.
Стоит только разыскать пропавшего Князева, и суд заставит его дать отчет по опеке и сдать остальные капиталы, тогда вы снова богатые люди. Конечно, не то что прежде, но все-таки будете себе жить да поживать припеваючи. Так говорили Охотников, Кашин и «дедушка» Милашевич. Они действовали с расчетом, им всем была на руку продолжающаяся открытая жизнь Шестова и Зыковой. Было где провести весело время, было где перехватить деньжонок.
Адольф Адольфович Розен шел далее — он утешал князя, что суд возвратит ему все состояние, прямо, по его мнению, украденное Гиршфельдом. Вопрос только во времени. Время, между тем, шло.
Наступил, как мы видели, момент, когда им пришлось перебраться в «маленькие номера» и жить с детьми и необходимой при последних прислугой на пятьдесят рублей в месяц, выдаваемых опекуном. Сомнения в возможности выигрыша дела против Гиршфельда, особенно после полученного известия о смерти Князева, напали на Шестова и Зыкову.
Князь Владимир отправился к Николаю Леопольдовичу, но не был им принят. Надо заметить, что Шестов, промотав пять тысяч, обратился к Гиршфельду с письмом, прося ссудить ему десять тысяч рублей до разыскания его опекуна, но получил категорический отказ.
Взбешенный этим, князь написал тогда же Николаю Леопольдовичу второе, уже дерзкое письмо, в котором объявил, что окончательно разрывает с ним всякое знакомство и постарается упечь его в Сибирь, где таким, как он, самое подходящее место. Этим разрывом Шестова с Николаем Леопольдовичем воспользовался барон Розен и продиктовал князю донос на Гиршфельда, который и был послан прокурору. Барон выдал за это своему опекаемому не в зачет сто рублей, конечно из опекунских сумм.
Николай Леопольдович распорядился не принимать ни князя Шестова, ни Зыкову, а последней написал даже письмо. В нем он выражал сожаление, что она, вопреки его ожидания, не могла удержать князя от нанесения ему оскорблений и от писания на него кляуз, хотя он никогда ни к князю, ни к ней не чувствовал ничего, кроме искреннего расположения, которое, он надеется, доказал на деле и даже хотел, как и обещал ей, быть к услугам ее и князя на будущее время, но что теперь, после совершившегося инцидента, он в праве считать себя освобожденным от всяких нравственных обязательств не только по отношению к князю (об этом не может быть и речи), но даже и по отношению к ней.
Агнесса Михайловна, все еще продолжавшая верить в Гиршфельда, напала на князя, что из-за него они потеряли человека, который всегда мог оказать им существенную поддержку. В особенности доставалось от нее Шестову, когда положение их совершенно определилось, т. е. когда у них не оставалось уже ничего. По ее же настоянию он сделал свой неудачный визит Николаю Леопольдовичу.
— Не принял! — сообщил грустно князь, возвратившись в номер.
— Я этого ожидала, — затараторила Агнесса Михайловна, — да иначе и не могло случиться. Облаял человека ни за что, ни про что, и думаешь, что он тебе сейчас: милости просим! Нет, походи, да покланяйся.
Шестов уныло опустил голову.
— Я пойду сама, силой ворвусь к нему и выпрошу у него за тебя, дурака, прощение! — добавила она после некоторой паузы и стала одеваться.
Князь молчал.
Зыкова оказалась счастливее. Она встретила Николая Леопольдовича, спускавшегося из подъезда.
— Ради Бога, на одну минуту, — остановила она его уже на тротуаре.
— Что вам угодно? — холодно произнес он.
— Я к вам, простите вы, ради Христа, Владимира и меня!
— Вас? Вас мне не в чем прощать…
— Его простите, ведь он волосы на себе рвет; этот проклятый подучил его и письмо написать, — врала она, — и прошение.
— Да зачем вдруг понадобилось князю мое прощение? — в упор спросил он ее.
— Как зачем? — смешалась она. — У нас теперь на вас только одна и надежда, ведь мы почти с голода умираем; жить нечем.
Николай Леопольдович окинул ее с головы до ног. Помятая шляпка, легкая драповая тальма, несмотря на стоявшие морозы, стоптанные калоши красноречиво подтверждали сказанное ею. Тиршфельд смягчился. Надо, впрочем, заметить, что главной причиной этого «смягчения» была мелькнувшая в его голове мысль, что князь Шестов, находящийся теперь в черном теле, может быть ему полезен, как для более быстрого прекращения им же и его опекуном затеянного против него дела, так и как свидетель по делу Луганского.
— Сколько он получил за донос на меня с барона? — спросил он.
— Сто рублей, — откровенно отвечала Зыкова.
— Пусть придет сегодня вечером, я дам ему двести на мировую, но при известных условиях, если он, конечно, на них согласится.
— Он на все согласится, ручаюсь вам за него! — радостно воскликнула Зыкова.
— А мне к Стефании Павловне как-нибудь зайти можно? — робко спросила она.
— Милости просим! — подал он ей руку и стал усаживаться в сани.
Михайловна побежала домой. В тот же вечер Шестов явился в Гиршфельду. Он робкою поступью вошел в кабинет. Николай Леопольдович положительно не узнал его. Князь Владимир, на самом деле, страшно изменился за время их разлуки. Он исхудал так, что платье сидело на нем как на вешалке, глаза приняли какой-то мутный цвет, веки были воспалены, а отпущенная им борода совершенно изменила его физиономию. Одет он был в сильно потертый черный драповый пиджак, застегнутый до верху, без всяких признаков белья, лоснящиеся черные брюки с обитыми низками и разорванные штиблеты дополняли его костюм; в руках он держал изрядно-таки помятую шляпу-котелок. От него несся сильный букет сивушного масла. За последнее время он стал часто прикладываться к рюмочке. В душе Гиршфельда при виде князя шевельнулось нечто вроде раскаяния.
— Ну, что, милейший князь, — ласково начал он, — видно «худой мир лучше доброй ссоры» и «старый друг лучше новых двух», — протянул он ему руку.
Шестов с жаром пожал ее. Николай Леопольдович усадил его в кресло, сел сам и они принялись толковать. Результатом их разговора было то, что князь Владимир написал под диктовку Гиршфельда донос на своего опекуна барона Розена, обвиняя его в растрате опекунских сумм и отказываясь от поданной им, по наущению того же барона, жалобы на Николая Леопольдовича. Последний вручил ему при прощании двести рублей и обещал небольшую периодическую помощь.
— Вы показывали у следователя? — спросил его Гиршфельд.
— Показывал.
— Подтвердили жалобу?
— Да! — опустил князь глаза.
— Напишите еще прошение о вызове вас вторично и при допросе откажитесь от первого показания.
— А мне за это ничего не будет?
— Ничего, на предварительном следствии вы можете менять показания хоть ежедневно — тут нет никакого не только преступления, но даже проступка. Да вот вам подтвердит мои слова Николай Николаевич, — указал Николай Леопольдович на входившего в кабинет Арефьева.
Тот подтвердил, сославшись даже на кассационные решения. Князь Владимир написал прошение и следователю.
Арефьев взялся отправить обе бумаги по почте по принадлежности.
— Только на конвертах сделайте надписи своей рукой, — обратился он к Шестову.
Тот исполнил и это.
Так совершилось примирение Гиршфельда с князем Владимиром, которому он начал изредка бросать подачки, редко, впрочем, превышающие сумму в пять или десять рублей.
Шестов был доволен. Несчастье сделало его почти слабоумным, а, быть может, это было последствием пьянства и прошлых кутежей. Агнесса Михайловна, пользуясь разрешением Николая Леопольдовича, частенько забегала к Стефании Павловне и тоже пользовалась малой толикой от ее великих милостей. Марья Викентьевна Боровикова продолжала жить, окруженная данниками, крупнейшим из которых был «дедушка» Милашевич, ухлопавший на Зиночку почти все пять тысяч, полученные им за дело Луганского. Она продолжала принимать у себя Агнессочку и князя, но третировала последнего en canaille. Князь не обижался.
