— Благополучно ли-с? — осведомился бравый страж-швейцар, подавая ему шинель.
В ожидании получения красненькой на чай, какую сумму давал ему Николай Леопольдович в свои первые визиты, швейцар невольно входил в его интересы.
— Какой благополучно, ничего не добился! — сунул Гиршфельд ему в руку ассигнацию.
— И напрасно вы лично их сиятельство беспокоите, они у нас ндравные — вам бы обратиться к Владиславу Казимировичу…
— Это к главноуправляющему?
— Точно так! — ухмыльнулся швейцар. — Именно что главный потому что все по ихнему делается, что не захочет — умел их сиятельству в душу влезть.
— И ты думаешь, что через него можно кое-что сделать?
— На все что хотите уговорит — примеры бывали, точно глаза их сиятельству отведет и все по ихнему делается.
— А где он живет?
— Здесь же, в главном флигеле…
— Теперь дома?
— Кажется, что дома… Лошадей им не подавали. Из парадного бы я видел.
Не теряя золотого времени, Николай Леопольдович вышел к подъезду, жестом остановил хотевшего подать лошадей кучера и перешел через двор, к стовшему в стороне большому флигелю, на массивно-дубовой парадной двери которого была привинчена медная доска с надписью: «Владислав Казимирович Савицкий».
Гиршфельд позвонил.
— Как прикажете доложить? — осведомился отворивший дверь лакей.
Николай Леопольдович подал ему свою визитную карточку.
— Пожалуйте в залу! — распахнул двери лакей из прихожей.
Меблировка и убранство, как залы, так видневшихся далее комнат, были роскошны и современны, — только блестевший как зеркало паркет был видимо старинной работы и гармонировал один с глубокими амбразурами огромных окон, к которым как-то даже совсем не шли модные легкие драпри.
— Просят в кабинет! — доложил вернувшийся вскоре лакей и повел Гиршфельда через амфиладу комнат.
Обширный кабинет, в который вступил Николай Леопольдович, был убран в духе кабинетов современных дельцов. Всюду бросалась в глаза блестящая и роскошная, но видимо показная деловитость. Гиршфельд при этой знакомой ему родной обстановке почувствовал себя, как рыба в воде, и непоколебимая надежда, что именно здесь все может устроиться, утвердилась сразу в его уме.
При входе Гиршфельда, из-за огромного, стоящего посреди комнаты, письменного стола, поднялась высокая фигура хозяина, прервавшего, видимо, какую-то письменную работу, так как стол был буквально завален бумагами и конторскими книгами, а посередине лежала неоконченная рукопись.
— Прошу садиться, чем могу служить? — раздался резкий, металлический голос Владислава Казимировича.
Он небрежно бросил на подставку чернильницы находившееся в его руке перо.
Главноуправляющий имениями графини Завадской, имевший на нее, как мы уже знаем из рассказа швейцара, такое неотразимое влияние — был атлетически сложенный мужчина лет шестидесяти, с подстриженными под гребенку седыми как лунь волосами, длинными усами с подусниками, придававшими воинственный вид до сих пор еще чрезвычайно красивому лицу, с крупными, правильными чертами и темно-карими большими глазами. Одет он был в домашнюю темно-зеленого цвета венгерку со шнурами. Масса дорогих перстней украшала его выхоленные руки. Становилось понятным с первого взгляда, какою ворожбою умел влезть в сердце старой графини этот седой красавец. Он был главноуправляющим еще при жизни покойного графа, но наибольшую силу и власть получил над графиней после смерти ее мужа, случившейся лет около двадцати тому назад. Московские сплетни шли далее и удостоверяли, что «неотразимое влияние» началось гораздо ранее.
Николай Леопольдович сел и подробно рассказал свое посещение графини, разговор с ней и неудавшееся его ходатайство о подаче ею прошения о назначении опеки над ее племянником, а его доверителем.
— Я слышал, что вы пользуетесь не только неограниченным доверием ее сиятельства, но и имеете на нее большое влияние, а потому и решился обратиться к вам, не согласитесь ли вы помочь мне в этом добром деле, — закончил свою речь Гиршфельд.
— Вы говорите: добром деле, — подчеркнул в ответ Владислав Казимирович, пристально смотря на своего собеседника.
В его проницательном взгляде и тоне его голоса читалась и слышалась нескрываемая ирония.
Николай Леопольдович молчал, поняв, что имеет дело с таким же как он сам дельцом, которого ему не провести.
— А позвольте вас спросить, — хладнокровно, между тем, продолжал Савицкий, — вы лично сами сильно заинтересованы в этом добром деле?
Он снова сильно подчеркнул последние слова.
Гиршфельд попробовал было посмотреть на него недоумевающе-вопросительным взглядом.
— Я думал, что мы друг друга поймем скорее! — как бы невзначай кинул Владислав Казимирович.
— Я вас понимаю, — твердо ответил Николай Леопольдович, увидав, что надо играть на чистоту, — и отвечу совершенно откровенно: да, заинтересован довольно сильно…
— Так-то лучше. Вы, конечно, имеете в виду и опекуна?
— Если бы это было возможно, я не прочь, чтобы назначение его последовало по моему указанию.
— Невозможного я тут ничего не вижу, это зависит от условий, — уверенно заявил Савицкий. Велико ли состояние князя?
— Теперь?
— Ну, хоть теперь…
— Теперь, если ликвидировать, наберется не более полумиллиона, — соврал Гиршфельд. — Несколько лет тому назад оно составляло около двух миллионов, но безобразные траты князя, выдача им полумиллиона его супруге — выдача быстрая и несвоевременная, обошедшаяся очень дорого, страшно пошатнула положение дел. Я могу доставить вам краткую выписку…
— Это совершенно излишне и к делу ничуть не относится, я опекуном князя быть не собираюсь и мне надо было знать приблизительную цифру его состояния лишь для более правильного определения цены моего вмешательства в это дело.
Владислав Казимирович замолчал.
— Какие же будут ваши условия? — дрогнувшим голосом спросил Николай Леопольдович.
— Двадцать пять тысяч, деньги вперед! — после некоторой паузы произнес Савицкий.
— Но это… — начал было Гиршфельд.
— Предупреждаю, я не торгуюсь… — сделал решительный жест Владислав Казимирович, как бы отстраняя рукою всякое возражение собеседника.
— И вы уверены в том, что добудете согласие графини? Я уже сообщал вам, что она не хочет и слышать о своем племяннике.
— Ее согласия тут и не потребуется, она даже ничего не будет знать о поданном прошении…
— Как же это? — удивился Николай Леопольдович.
— Она подпишет его в числе других бумаг. Я слишком давно состою ее поверенным, чтобы она утруждала себя чтением предлагаемых мною ей для подписи бумаг.
Гиршфелад понял.
— Хорошо, я согласен, деньги я могу доставит вам завтра, — встал он с места.
— Захватите и прошение, но вам, конечно, неудобно, если оно будет подано тотчас же; вероятно вам необходимо известное время на устройство дел?
— Пожалуй что так… Вы читаете чужие мысли… — улыбнулся Николай Леопольдович.
— Это для нас с вами, относительно друг друга, наука не трудная, — фамильярно потрепал он его по плечу.
— Надеюсь, мы будем друзьями?! — подал он ему свою руку.
— Всеконечно! — радостно произнес Гиршфельд, крепко пожимая громадную руку Владислава Казимировича.
— Прошение будет подписано графиней, а вы уведомите меня, когда наступит удобное для вас время для его подачи. Я отправлю его почтою…
Новые знакомые и будущие друзья расстались. На другой день Николай Леопольдович доставил главноуправляющему графини Завадской, как условленную, или лучше сказать потребованную им сумму, так и прошение от имени графини Варвары Павловны, в котором она ходатайствовала о назначении над родным племянником ее князем Владимиром Александровичем Шестовым опеки за расточительность и просила о назначении опекуна, лично ей известного, отставного поручика Александра Алексеевича Князева, к которому питает полное доверие — сама же лично она не принимала на себя опеку над племянником лишь за преклонностью лет. Побеседовав по душе и условившись в подробностях дела, Гиршфельд и Савицкий расстались совершенно довольные друг другом. План Николая Леопольдовича, таким образом, в своем главном основании удался, хотя и с непредвиденным им крупным расходом.
