– Я прекрасно понимаю, что вы и ваша жена хотите оставаться вдали от общества до поры до времени! – сказала она. – Но не забывайте, что здесь у вас есть искренние и ненавязчивые друзья, которые будут счастливы принять вас, как только у вас возникнет такое желание.

Ее сын и дочери смотрели на мать с глубоким почтением. Для них она без сомнения была образцом красоты и мудрости. Даже Николай был очарован. Дарья Филипповна настояла на том, чтобы он выпил чаю с ними. Стол был сервирован под двумя липами, ветви которых тесно переплетались. Дымился самовар. С десяток сортов ароматного варенья привлекали пчел. Девочки смущенно молчали, предоставляя взрослым возможность поговорить. Дарья Филипповна поинтересовалась новостями из Санкт-Петербурга, Николай рассказал о пьесах, которым рукоплескал, процитировал несколько острот, подхваченных в городе, и изложил свое достаточно нелицеприятное мнение об известных людях. Он удивлялся легкости, с которой выстраивались его фразы. Атмосфера этого дома действовала очень благотворно. Время от времени Дарья Филипповна добродушно и весело смеялась, и ее голубые глаза затягивались поволокой. Николай не помнил, чтобы она была так красива! Но можно ли полагаться на мальчишеские воспоминания? В последний раз, когда он видел ее, она была в его глазах лишь матерью четверых детей, то есть существом с совершенно определенными обязанностями, и ее физический облик не имел для него особого значения. Теперь он обнаружил, что она еще и женщина. Темные круги вокруг век придавали выразительность ее взгляду. В ней угадывались бесконечная материнская снисходительность, безответная нежность, запоздалая наивность. «Душа юной девушки в теле тридцативосьмилетней женщины», – решил Николай. Затем он сравнил ее со слишком пышно распустившейся розой, метнувшей свой последний аромат вечеру, и этот банальный образ вконец расстроил его. Окружающие смеялись. Что сказал он такого смешного? Вдруг Дарья Филипповна прошептала с серьезным видом:

– Дорогой Николай Михайлович, у меня есть план, о котором я хотела поговорить с вашим отцом уже давно, но не осмелилась побеспокоить его. Могу ли я, воспользовавшись вашим приездом, рассказать, о чем идет речь?

– Ну конечно! – воскликнул он. – Я весь к вашим услугам…

– Я говорю о Шатково, – продолжила она. – Эта деревня лежит среди моих земель, как бы вклинивается в них. Не согласитесь ли вы продать мне ее?

Озабоченный Николай помолчал с секунду. Он был очень далек от подобных имущественных расчетов.

– Мы очень дорожим деревней Шатково, – наконец ответил он, – отличное место для выращивания ржи.

– Разумеется, – сказала Дарья Филипповна. – Но в виде компенсации я могла бы уступить вам нашу деревушку Благое, которая и так примыкает к вашим владениям, с другой стороны реки…

– Это и впрямь явилось бы полезным уточнением границ! – с улыбкой заметил Николай.

– Если бы вы знали, – вздохнула хозяйка, – как мне неловко говорить с вами об этом! Женщина всегда не на месте, если сама занимается делами. Но я вынуждена делать это, ведь я одна…

– Не говорите так, маменька! – воскликнул Вася.

Слово «маменька» неприятно задело слух Николая. Ему трудно было поверить, что этот взрослый юноша с посиневшим подбородком и баритоном был рожден нежным созданием, сидевшим во главе стола.

– Я прекрасно понимаю, что говорю, дорогой! – сказала Дарья Филипповна. – И Николай Михайлович меня тоже понимает, я в этом уверена!

– Нет, Дарья Филипповна, я вас не понимаю! – возразил Николай. – Вы нисколько не на своем месте, как вы говорите!..

И вдруг ему захотелось оказать услугу этой достойной женщине.

– Сколько у вас душ в Шатково? – спросила она.

– Двести шестьдесят три, – ответил он, взглянув на нее с преисполненной почтения нежностью.

– Не много.

– Я назвал цифру по последней переписи. С тех пор родилось несколько детей. А в деревне Благое сколько крепостных?

– Всего семьдесят семь, – сказала она. – Но из этого числа по меньшей мере пятнадцать мужиков моложе тридцати лет и отличаются великолепным здоровьем!

– Я попытаюсь уговорить отца.

– Во всяком случае, приезжайте навестить нас как можно скорее, любезный Николай Михайлович. Дела – пустяк, а добрососедские отношения важнее всего!

Небо угасало. Николаю пора было подумать о возвращении домой. Вся семья, собравшись перед домом, смотрела, как он сел на коня и поскакал великолепным галопом.

Месье Лезюр семенил по аллее с открытой книгой в руке. Подъехав к нему, Николай придержал коня и сказал:

– Вы гуляете довольно поздно!

– У меня уже ни на что не хватает времени, дорогой Николай, – ответил месье Лезюр с дрожью в голосе.

Заметив, как он раздосадован, Николай понял, что француза в очередной раз отчитал Михаил Борисович.

– Мой отец дома? – спросил он.

– Ну как же иначе! – воскликнул месье Лезюр. – Он играет в шахматы с мадам Софи!

Говоря это, француз бросил на Николая взгляд, взывающий к справедливости. Ведь теперь он изгнанный «придворный». Не в силах пожалеть его, Николай пустил коня рысью.

Войдя в гостиную, он почувствовал, что нарушил приятное времяпрепровождение вдвоем. Оторвав взгляд от шахматной доски, его отец и жена улыбнулись ему одинаковой рассеянной улыбкой.

– Я приехал из Славянки, – сказал Николай.

И поведал им о своем разговоре с Дарьей Филипповной. И чем больше супруг говорил, тем тревожнее становилось выражение лица у Софи. Когда он упомянул о продаже Шатково, она взорвалась:

– Надеюсь, что ты отказал!

– Я сказал ей, что решение зависит от отца!

Софи так резко повернулась, что одна из фигур упала с доски.

– Просто неслыханно! Эта женщина безумна!

– Не надо так думать, – вмешался Михаил Борисович. – Ее идея кажется мне логичной. Ты уверен, что она согласится уступить нам Благое?

– Да, отец, – ответил Николай.

Михаил Борисович задумчиво потеребил бакенбарды.

– Надо все взвесить, – пробурчал он.

– Но, отец, все абсолютно ясно! – воскликнула Софи. – Вы не имеете права продавать Шатково! Это было бы… было бы чудовищно!

Брови Михаила Борисовича взметнулись дугой над его круглыми глазками.

– Вот это да, крепко сказано! – заметил он. – И почему, скажите, пожалуйста, это было бы чудовищно?

С быстротой молнии Софи припомнила покосившиеся избы, мужиков в полях, старуху Пелагею на пороге дома, маленького Никиту, желавшего научиться читать, и волна возмущения поднялась в ней.

– Сколько времени Шатково ваша вотчина? – спросила она.

– Лет сто, я полагаю, – ответил Михаил Борисович.

– Так вот! Жители этой деревни ближе к вам, чем некоторые члены вашей семьи. Из рода в род они привыкли, что Озарёв управляет их судьбой. Они считают вас своим господином и, я надеюсь, своим благодетелем. А вы готовы так резко оторвать их от себя?

– Вы питаете иллюзии по поводу чувств мужиков ко мне? – сказал Михаил Борисович.

– Нет, отец, я говорила с ними. Видите ли, я даже не пытаюсь критиковать основы крепостного права. Допускаю, что, если бы вы нуждались в деньгах, если бы были доведены до разорения, пришлось бы продать Шатково или какую-то другую деревню из вашего поместья. Но не разрушайте жизнь сотен людей ради простого удовольствия заключить сделку!

Она перевела дыхание и, обернувшись к мужу, продолжила бесцветным голосом:

– Я удивлена, Николай, что ты не подумал об этом, когда упомянутая Дарья Филипповна сделала тебе такое предложение!

– Ты сама не подумала бы об этом, если б знала ее! – возразил он. – Я никогда не согласился бы продать наших мужиков нерадивому или жестокому хозяину. Но Дарья Филипповна сама кротость, предупредительность и справедливость. С нею наши крепостные будут так же, если не больше, счастливы, как с нами.

– Он прав! – сказал Михаил Борисович.

У Софи возникло ощущение, что она говорит с глухими.

– Но принцип, Николай, принцип, как ты его воспринимаешь? – воскликнула она. – Ты, столь увлеченный благородными теориями, как ты можешь примирить твое так называемое уважение к человеку с намерением продать триста человеческих существ, предварительно обсудив цену мужских особей, женских и малюток-детей?