– Софи – необыкновенная, единственная! Но если она вам понравилась, почему вы не сказали ей ни одного любезного слова?

Озарёв-старший нахмурился, лицо его вдруг стало жестким, каким-то отяжелевшим.

– Хочешь знать? – прорычал он. – Глупец несчастный! Да, она умна, твоя Софи! И за это мне не нравится…

– Не понимаю?

– Она слишком умна для тебя! Она тебя окрутила! Коварная, как все француженки, она сумела убедить тебя, что можно обойтись без моего благословения!

Хозяин встал во весь рост и, обогнув стол, наступал на сына.

– Отец, уверяю вас…

– Замолчи, дурак! – Глава семейства покрылся красными пятнами. – Я знаю, что говорю!

Сквозь маску добряка проявилось его истинное лицо, искаженное злобой:

– Эта дрянь ловко обтяпала свои делишки! Вышла за тебя и потащилась за тобой в Россию, чтобы вслед за сыном облапошить и отца! Но я не так прост! Она узнает, что значит пойти против моей воли! Пока жив, я буду здесь хозяином, а с ней буду обращаться, как с прислугой! Она не дороже мне, чем мсье Лезюр! Французы! Грязные французишки!..

Приступ кашля прервал его речь. На висках вздулись вены. Он откашлялся в платок и с ненавистью взглянул на сына:

– Тебя это удивляет? Ты, наверное, думал, что от болезни у меня размягчился мозг, что я стал ягненком, согласным на заклание!.. Так ведь?.. А ягненок-то рассердился! И показал зубы! И еще укусит тебя! Признай, что вы заслужили этот урок, и она, и ты! Признай, клятвопреступник, антихрист!..

Он поднял руку, чтобы ударить сына, но рука замерла в воздухе. Глаза налились кровью, лицо исказила гримаса безумного исступления. Николай не шелохнулся, был спокоен и очень несчастен.

– Отец, если кто и заслуживает урока, то это я, а не моя жена. Чтобы она согласилась выйти за меня, я уверил ее, что вы в письме благословили нас.

Родитель опустил руку, черты его лица смягчились:

– Что?.. Что ты сказал?..

– Поймите меня, отец…

Повисло молчание. Затем Озарёв-старший медленно сказал:

– Итак, ты солгал жене, как солгал мне?

– Так надо было, иначе она не поехала бы со мной…

– И она все еще думает?..

– Теперь уже нет!

– Когда ты сказал ей правду?

– Когда мы вышли из-за стола.

– А до тех пор…

– До тех пор она была уверена, что вы одобрите наш союз!

Отец опустил голову, видно было, отказывается поверить в это признание, столь ранящее его самолюбие.

– Ты опять лжешь! – процедил он сквозь зубы.

– Нет, отец.

– Клянись!

– Если вам угодно.

Николай подошел к молельне, устроенной в углу комнаты, встал на колени. Множество икон окружало прекрасную копию иконы Казанской Божьей Матери, что спасла Россию от нашествия французов.

– Клянусь, – прошептал он, – клянусь, все, рассказанное мною отцу, истина.

Потом перекрестился, встал, поцеловал икону и повернулся к Озарёву-старшему, который пристально смотрел на него.

– Теперь вы верите мне?

Старик тяжело опустился в кресло. Он был подавлен и растерян, не отрывал глаз от капелек масла, одна за одной падавших в стеклянный колпачок лампы.

– Итак, ты все придумал один и явился ко мне с этим подарком! Мой сын! Которым я так хотел гордиться!

Николай молчал. Слова отца выводили его из себя, но противоречить не смел. Тот вдруг снова покраснел и выкрикнул:

– Несчастный!

В наступившем молчании слышны были шаги слуги, в соседней комнате с грохотом закрывались ставни, запирались задвижки. Ночной сторож прогремел своей колотушкой.

– Что думает теперь обо мне эта женщина? – проговорил он, словно спрашивая самого себя. – Все испорчено.

Вновь молчание. Мрак и снег окружали дом. Вдалеке залаяла собака. Сквозь дверь просочился запах капусты – на ужин готовили борщ. Нахлынули воспоминания детства. Но сын был непреклонен и твердо произнес:

– Я принял важное решение. Мы с Софи не останемся в Каштановке.

Отец взглянул на него – такого удара он не ожидал. Подумал и спросил:

– Ты хочешь уехать или она?

– Это не имеет значения.

– Отвечай: ты решил уехать отсюда?

– Софи не может жить под одной крышей с тобой…

– Так! Решение исходит от твоей жены. В конце концов, и для нее, и для меня этот отъезд – лучшее решение…

Он положил руки на стол и потирал их, пытаясь унять гнев, тяжело дышал, закашлялся.

– Куда вы поедете? – спросил наконец.

– Пока не знаю. Думаю, в Петербург.

– Да? – Глаза его удовлетворенно блеснули, что не ускользнуло от Николая. Несомненно, он опасался, что молодые уедут во Францию. – Петербург – это хорошо. Я дам тебе рекомендательные письма к моим друзьям. Они найдут тебе место при каком-нибудь начальстве.

– Я не могу принять этого, – гордо заявил Озарёв-младший.

Старший стукнул кулаками по столу: подпрыгнули безделушки, упало гусиное перо.

– Ты сделаешь все, что я скажу! Как смеешь ты спорить! Ты повел себя со своей женой как последний мошенник, ничтожество! И хочешь вовлечь ее в дальнейшие авантюры?!

Успокоился немного, справился с дыханием и глухо произнес:

– На какие средства вы собираетесь жить в Петербурге, если я не помогу вам? Эта женщина носит твою фамилию, мою фамилию. Она имеет право на достойное существование. Вы будете жить в нашем доме. Конечно, теперь он мало пригоден для того, чтобы в нем поселиться, но, полагаю, его не трудно привести в порядок. Для начала вам хватит шести слуг. Возьмешь их здесь. Гришку – поваром, Савелия – кучером. Они опрятны и не пьют. Возьмешь лошадей. Хватит тебе четырех.

Посмотрел на сына, требуя одобрения, но увидел неподвижное лицо и прокричал:

– Четыре! Ты слышал!

– Да, отец.

– Они обойдутся в сорок-пятьдесят рублей в месяц за овес и сено! Да, не забыть посуду, белье, зимние запасы…

Михаил Борисович взял перо, обмакнул его в чернильницу и начал выводить что-то на бумаге. Забота не слишком смягчила Николая, самолюбие его был задето: пришел сюда заявить о своей независимости, оказался обязанным отцу. Боже, когда же он начнет жить самостоятельно!

– Думаю, тебе понадобится несколько дней на сборы…

Сын покачал головой и, глядя ему в глаза, с жестокой уверенностью медленно произнес:

– Нет. Не понадобится. Мы уедем как можно скорее. Завтра, самое позднее послезавтра.

Николай вышел от отца успокоенный лишь наполовину – его ожидало еще более суровое испытание. Захочет ли Софи хотя бы выслушать его? От неопределенности у него холодело внутри. Он решительно поднялся на второй этаж, постучал и, получив разрешение войти, замер на пороге, лишился дара речи. Посреди комнаты, глядя в зеркало, стояла Мари, обеими руками прижимая к себе то самое золотистое платье его жены, Софи же протягивала ей черный бархатный капор. Лицо сестры сияло счастьем:

– Взгляни, Николя, правда, я совсем парижанка!

Не в силах вымолвить ни слова, он лишь согласно закивал. Неужели Мари в его отсутствие сумела все уладить?

– Ты прелестна, – проговорил наконец. – Но я хотел бы, чтобы ты нас оставила.

– Хорошо. Но поторопитесь. Через полчаса мы садимся за стол…

Она бросила на невестку восхищенный взгляд и спросила:

– Вы спуститесь к ужину, да?

– Я просил тебя оставить нас! – вмешался брат, забирая у нее из рук платье, чудесно преобразившее бледные щеки сестры, которая не сводила с него умоляющих глаз.

– Нет, Мари, это невозможно! – раздался мягкий голос Софи.

– Но почему? Я поговорю с отцом! Он все поймет! Вы увидите, он будет любезен с вами!..

Николай испугался, что своей настойчивостью она выведет из терпения его супругу – одно неверное слово, и все пропало.

– Перестань, пожалуйста!

Мари опустила голову:

– Без вас двоих будет так грустно!

– Николай будет ужинать с вами! – возразила Софи.

Муж удивленно посмотрел на нее, не зная, как отнестись к этому ее решению: знак благосклонности или, напротив, немилости?