– Да ты же на ногах не держишься!

– Ничего. Посплю в седле.

Сонная, разнеженная Авдотья смотрела на них, под ее сорочкой острыми конусами обозначались груди.

– Ладно, – вздохнул Спиридон. – Раз ты такой упрямый, сейчас оседлаю лошадь и укажу тебе дорогу… На посошок-то надо!

Они чокнулись квасом. Авдотью услали, она снова легла на свои тряпки, но глаз не сводила с Никиты. Юноша понял, что понравился молодке, и ему стало не по себе. Всякий раз, как Никита замечал вожделение или даже простое лукавство в направленном на него взгляде женщины, его это коробило – как будто она тем самым совершала преступление, принижая пол, к которому принадлежала и Софи. Вздохнул с облегчением он только тогда, когда вышел за двери дома Спиридона и окунулся в ночь.

Дорога поднималась в гору, горизонт отодвигался все дальше, озеро при свете луны казалось бескрайним… Гладь воды время от времени взблескивала алмазными штрихами… Порой медленно приближающаяся еловая завеса перекрывала пейзаж. Высокие темные деревья казались вырезанными из железа. Их тени, падавшие на дорогу, выглядели зубьями пилы, но лошадка, переступив через них, оставалась невредимой. Она бежала резво, и направлять ее оказалось не нужно, дорога была, видимо, привычной. Когда-то Никита побоялся бы путешествовать один, в ночи, по лесу, населенному призраками и коварными злыми духами, но в этот вечер ему мерещилось, что он сам – призрак. Сидя в седле, убаюканный мерным его колебанием, он потерял ощущение собственного тела, ни о чем не думал, непонятно, жил ли вообще… Так он заснул и проснулся в испуге. Но ничего вокруг не переменилось: вокруг по-прежнему возвышались черные деревья, в небе так же сияла молочно-белая луна.

В Верхнеудинске Софи снова пришлось задержаться: не было тройки на смену, но станционный смотритель божился, что лошади прибудут через сутки. Надо было как-то убить время, и ничего не оставалось, как погулять по городу. Деревянные домишки выстроились вдоль берега Селенги… Пожалуй, нигде путешественница не ощущала с такой остротой близости Китая: конечно, церковь устремляла в небо сияющие купола, и кладбище рядом укрывалось православными крестами, но на вывесках любой лавки рыночной площади русские буквы и китайские иероглифы сосуществовали на равных правах. Эти иероглифы изысканных форм, золоченые резные дощечки вместо вывесок, бумажные фонарики, странные наряды прохожих, их своеобразно интонированная речь… – все это смущало и забавляло француженку. Ей попалось навстречу множество бурят с желтыми, словно салом намазанными лицами. Те, кто был победнее, носили верхнюю одежду из козлиных или бараньих шкур, а на голове – остроконечные шапки, поля которых спускались им на уши. На спины местных богачей, всех как один одетых в длинные темно-синие халаты с расшитыми обшлагами, спускались волосы, собранные в длинный хвост, их головы венчали маленькие шапочки с серебряной шишечкой наверху. Прически здешних модниц (видимо, это считалось элегантным!) представляли собой сооружения, в которых коралловые, перламутровые и малахитовые бусы соседствовали с металлическими цепочками, пластинками и колечками, с золотыми и медными монетами, – все свое богатство эти дамы не просто носили с собой, но выставляли напоказ. Мелодичный перезвон каждой такой коллекции украшений, возникающий при каждом шаге, был словно гимн красоте владелицы.

Тысячи предметов, изготовленных на Востоке, привлекали внимание Софи к витринам магазинов: драгоценные ткани, меха, фигурки из слоновой кости… Но деньги, зашитые в подол платья, она считала неприкосновенным запасом: их можно будет тратить только в самом крайнем случае – для облегчения участи Николя! К воротам почтовой станции путешественница подошла счастливой, потому что удалось сдержать свои порывы и ничего не купить по дороге.

На следующий день она снова тронулась в путь, теперь по песчаной пустыне, унылый пейзаж которой время от времени оживляли лишь похожие на высокие конусы шатров аборигенов. Единственными обитателями этих мест были буряты – именно они держали все перевалочные пункты, именно они снабжали путешественников лошадьми. Бурятские же лошади оказались настолько буйными и непокорными, что управлять ими, как выяснилось, могли только те, кто их воспитал. Ямщики с широкими монгольскими лицами сменяли один другого на облучке ее тарантаса – все они кутались в замызганные меха и у всех были одинаковые кнуты: совсем короткие палочки с приделанной к ним веревкой. Из-под колес повозки в воздух поднимались клубы серой пыли, во все стороны летели брызгами мелкие блестящие камешки. За этими тучами на краю дороги иногда мелькал одинокий всадник в остроконечной шапке с неизменным луком и колчаном, полным стрел. Ощущение было такое, будто возник этот всадник из глубины веков, и вот теперь, застыв на минуту на месте, провожает Софи взглядом из прошлого…

А в другой раз ей встретилось стадо, пастухом которого была женщина, сидевшая верхом на быке. На пастушке был наряд из бараньей шкуры, кожаные штаны, в косы она вплела множество монет и медалей, она смеялась во весь рот, полный испорченных зубов. Ямщик Софи спрыгнул на землю и принялся ударами своей никчемушной палочки отгонять стадо на обочину, чтобы освободить проезд. Поток рогатых степняков разделился надвое и двинулся мимо тарантаса, огибая его с обеих сторон. Лошадей бросило в дрожь, они испуганно ржали, козлы и бараны вторили им оглушительным блеянием.

Спустилась ночь, пришлось остановиться в селении, состоявшем из пузатых юрт. Самая большая служила почтовой станцией, но сменных лошадей здесь не оказалось. Станционный смотритель, на ломаном русском, пригласил Софи войти. Внутри она увидела всю его семью – люди сидели по-турецки вокруг разложенного на земляном полу огня. Их лица, освещенные снизу, напоминали грубо вырезанные из дерева маски. Густой дым тянулся вдоль стойки, поддерживавшей крышу, к отверстию, откуда выходил наружу. Вся обстановка состояла из двух диванов, накрытых войлочными попонами, нескольких кожаных подушек и низенького столика, на котором Софи увидела статуэтки буддийских божеств, бубен и трубы, предназначенные, очевидно, для культовых надобностей.

Ей было холодно и хотелось есть. Хозяин предложил постоялице провяленную на солнце и просоленную сырую баранину, сказав, что буряты больше ничего не едят:

– Кушай! Вкусна! Вкусна! Пробуй давай!

Софи кусок почерневшего, заскорузлого мяса, протянутый ей хозяином, показался тошнотворным, и она покачала головой в знак отказа – что ж, значит, аппетит придется подавить… Расстроенный бурят настаивал на том, чтобы для подкрепления сил она хотя бы выпила чаю, но ей сразу же вспомнился жуткий сероватого оттенка напиток с молоком, воняющий бараньим жиром, который ей довелось отведать у старого шамана на пути из Берикульского в Подельничную… Вся картина мгновенно встала у нее перед глазами с поразительной четкостью… Хозяйка наливала чай, а она грезила, грезила… Особенно ясно увиделось встревоженное лицо Никиты, когда старик Кубальдо бросил волшебный черный камень в кувшин с родниковой водой. Как Никита горячо шептал тогда: «Барыня, вам не стоит пить его воду!»… Увидятся ли они хоть когда-нибудь? Софи позарез необходимо было надеяться на эту встречу, чтобы продолжать путешествие. И вдруг она с ужасом подумала: «У него же нет подорожной! А если он решится уехать, не получив бумаг? Мне надо было заставить Никиту поклясться, что он с места не сдвинется, не попытается меня догонять, пока все не устроится. Как я могла забыть, что он подвержен порывам, склонен к риску?.. И он же знает, что даже в том случае, если он доберется до Читы, мне все равно не разрешат оставить его при себе без документов! Нет… все-таки он достаточно дерзок, чтобы предпринять побег из Иркутска! О Боже! А что я стану делать, если он действительно не попадет ни в какие ловушки и приедет ко мне, что я стану делать?! В таком случае… в таком случае, я, конечно, сделаю все, чтобы спрятать его, чтобы спасти!.. Ладно, что это я паникую? В конце концов, когда мы расставались, Никита вел себя тихо, казался покорившимся судьбе…» Софи успокоилась, настроив себя на мысль о том, что ее слуга – умный парень, уважает полицию и закон, усерден в работе. Чего еще желать?