– Нет, я не могу уехать при таких обстоятельствах… Никита… мой слуга… проделал из-за меня такой долгий и трудный путь, и теперь я не могу бросить его на произвол судьбы… Это было бы… это было бы бесчеловечно!

– Но если документы вашего Никиты в порядке, – пожал плечами Кувшинов, – он всегда найдет работу в Иркутске. Что он умеет делать?

– Читать, писать, вести счета…

– Вот это да! – засмеялся лейтенант. – Надо же – какой образованный! Ну, и чего же вы боитесь-то тогда? Можете спокойно ехать дальше, даже и не думая ни о каких угрызениях совести. Бьюсь об заклад, не пройдет и недели, как ваш слуга устроится просто по-царски!

– О, нет… я не могу… уверяю вас, я… лучше мне подождать генерала Лавинского…

Кувшинов, покривив душой, понимающе улыбнулся посетительнице, но глаза его сверкнули, а нос заострился.

– Что ж, какова бы ни была причина вашего упорства, я благословляю судьбу за счастье, нам всем подаренное: вы остаетесь здесь!

Софи смутилась и, желая смягчить впечатление, вызванное ее решением, наверное, показавшимся лейтенанту более чем странным, произнесла:

– Но, конечно же, если я передумаю, то, в свою очередь, буду счастлива, если смогу рассчитывать на вашу поддержку!

– Безусловно, мадам, безусловно! Можете быть совершенно спокойны: что бы ни случилось, я не забуду о вашем протеже…

Он уклонился от прямого ответа, рассыпаясь в любезностях. Софи простилась с Кувшиновым, так и не обретя внутреннего равновесия. Как бы там это ни выглядело внешне, на самом-то деле она уходит несолоно хлебавши, и такой долгожданной подорожной ей теперь не хватает для полного счастья… Конечно, она страшно виновата перед мужем: в то время, как следует думать только о нем одном, без конца пережевывает проблему, не имеющую к Николя ровно никакого отношения. «Но ведь… но ведь, – убеждала себя Софи, идя по улице, – две недели промелькнут быстро, да и Лавинский может приехать раньше обещанного… да и Николя сейчас не страдает из-за моей задержки в пути, он ведь не знает даже, что я еду к нему…» Подумать только, всех этих препятствий не возникло бы, если бы ей хватило терпения дождаться, пока генерал Цейдлер дозреет до того, чтобы выпустить ее из Иркутска! Как всегда, она чересчур тороплива, чересчур своевольна, чересчур стремительна в решениях и поступках…

Едва оказавшись на постоялом дворе, она позвала к себе Никиту. Слуга явился в ту же минуту, и на лице его Софи прочитала такую надежду и такую признательность, что взволновалась и растрогалась. Она пристально смотрела на молодого человека и, ощущая, как ее заливает теплая волна удовольствия, понимала, что не способна с этим справиться. А поскольку хозяйка так и сидела молча, Никита забеспокоился и нерешительно спросил:

– Ну что, барыня? Новости оказались плохие?

– Нет, – пробормотала Софи. – Или, скорее, да… Дело в том, что я не смогла получить для тебя подорожную…

В ответ на удар только зрачки его чуть-чуть сузились.

– Но… – поспешно продолжили Софи, – но… ничего еще не решено окончательно… все может измениться… Все уладится, я уверена!..

Слова вылетали словно бы помимо ее воли, и она с ужасом сознавала, на какой встает опасный путь. А больше всего Софи поражало то, что она внезапно и с изумлением открыла в себе самой, в глубине собственной души: это было так, как если бы она, взглянув в зеркало, увидела в нем незнакомку с безумной улыбкой. Но она же еще может, может все переиначить, она еще способна убежать от Никиты, пока не стало слишком поздно! Надо только дать себе время подумать… Желая оттянуть решение, Софи принялась подробно рассказывать Никите о своем визите к Цейдлеру, о своем визите к Кувшинову… Когда повествование иссякло, он спросил:

– Так как же: дальше вы одна, что ли, поедете?

Софи протяжно вздохнула. И вдруг решение на самом деле сформировалось окончательно. Будущее зависит от настоящего, потому надо рубить сразу, наносить мгновенный и сильный удар – так рана потом быстрее заживет…

– Да, – ответила она.

Челюсти Никиты сжались. Видя его страдания, Софи испытала такой же укол в сердце, как в тот день, когда молодого человека, раненого, уложили на красные доски пола ее комнаты. И ведь она причинила ему это горе, она виновата в том, что юноше так больно, – горло от этой мысли сжалось, на глаза набежали слезы. Боясь, что нежность захлестнет ее и выплеснется через край, она быстро добавила:

– Но, поверь, у меня нет возможности поступить иначе!

– Я понимаю, барыня, – устало ответил Никита. – Когда вы едете?

– Завтра.

– Уже?!

– Да, Никита… – голос ее слабел, ответ был еле слышен. – Да… Путь до Читы такой долгий…

Жизнь на глазах покидала его… или, по крайней мере, сознание. Он будто спал наяву, глубоко погрузившись в свое горе. Казалось, он ничего не видит, не слышит, не понимает, где находится. Лицо его стало вдруг таким ненормально спокойным, что Софи испугалась:

– Никита! Лейтенант Кувшинов обещал мне, что сам о тебе позаботится! – воскликнула она с наигранной горячностью. – Вполне возможно, пройдет несколько дней – и ты отправишься за мной следом!

– Никто не позволит мне ехать за вами, барыня, вы отлично это знаете, – отозвался Никита. – И я больше не увижу вас – никогда, никогда…

Дурацкая слишком короткая стрижка делала его лицо совсем простецким, но безграничная безысходная любовь, смешанная со столь же безграничным и безысходным отчаянием, сделали бы честь любому аристократу. Почти готовая уступить чувству сострадания, вызванного такими глубокими и тонкими переживаниями молодого человека, Софи еле справилась с охватившим ее волнением, но все-таки нашла в себе силы приказать:

– Я запрещаю тебе говорить так, Никита! Слышишь: запрещаю! Что за глупости! Прежде всего надо подумать, что ты можешь делать в Иркутске, пока не оформят твои бумаги. Тебе нужно найти жилье, работу… Конечно, я оставлю тебе немного денег, чтобы ты не бедствовал в первые дни… Да, да! Не спорь, это необходимо!..

Она задохнулась, остановилась… Крутой поворот, которого она сама от себя потребовала, отобрал все силы. Сердце рвалось пополам. Ей казалось, будто она за какую-то ничтожную долю секунды едва не навлекла на них и сумела отвести грозившую им беду. И внезапно ощутила, что ее стесняет то, что она с Никитой наедине. Воздух между ними был раскален, насыщен электричеством. Даже предметы обстановки выглядели непривычно, угрожающе, все напоминало приближение грозы… Софи распахнула дверь и позвала Проспера Рабудена: надо же обсудить с хозяином постоялого двора детали ее отъезда! И, увидев в проеме его круглое бесхитростное лицо, испытала огромное облегчение. А трактирщик сразу же предложил, что оставит Никиту у себя:

– Он такой любезный, такой расторопный молодой человек! И чаевые у него будут немалые! Чего же еще лучше-то желать?

Софи притворилась, будто в восторге от этой идеи:

– Какая прекрасная мысль, месье! Никита, ты слышишь, как хорошо все устраивается?

Она преувеличивала свое восхищение – так делают, ухаживая за тяжело больным, который отказывается от «такого необыкновенно вкусного бульона», предлагая ему съесть «ну, хотя бы еще ложечку!..» Никита же по-прежнему ничего не слышал, ничего не видел, он молчал, очевидно, прислушиваясь к тому, что происходит у него внутри. Желая вытащить юношу из этого состояния, Софи попросила его посмотреть, готов ли к дороге тарантас. Но к каретнику, мастерская которого находилась рядом с почтовой станцией, они отправились вместе. Оказалось, что все в полном порядке: оси щедро смазаны, железные обода колес сверкают как новенькие… Никита с тоской рассматривал повозку, в которой должен был ехать навстречу судьбе он сам и которая завтра унесет Софи – одну-одинешеньку – в страну, откуда ей уже никогда не вернуться.

Назавтра, едва забрезжил рассвет, тарантас, запряженный тройкой, остановился перед постоялым двором. Вся челядь высыпала посмотреть на отъезд Софи. Она вскарабкалась в повозку и постаралась, насколько это было возможно, как-нибудь поудобнее устроиться между набитыми соломой мешками, прикрытыми материей. Никита вынес багаж и поставил его туда же, привязав веревками. Он молчал, стиснув зубы, был бледным, с красными глазами, дышал тяжело. С тех пор, как хозяйка объявила юноше о том, что уезжает одна, он предпринимал все усилия, чтобы держаться от нее подальше, закрыться в своей раковине – наверное, надеялся, что так страдания будут менее острыми. Проспер Рабуден принес соотечественнице провизию, чтобы не голодала в пути: в приготовленную для Софи корзину он положил три холодных цыпленка, хлеб, сало, сахар и несколько бутылок вина…