Софи встала на колени, чтобы вытереть ему платочком лицо. Дидым, примостившийся с другой стороны, предложил раненому еще стакан водки. Никита с явным отвращением, но залпом выпил. Глаза его почти закатились, было похоже, что он теряет сознание. Но левое плечо, только что совсем плоское, стало таким же округлым, как здоровое правое. Костоправ с удовольствием смотрел на результат своего труда. Софи тоже наконец успокоилась, но от слабости у нее закружилась голова.

– Все уже в порядке, – прошептала она, положив руку на лоб Никиты. – Больше тебе не будет больно, не бойся, будь умницей, пусть этот человек тебя полечит…

Губы Никиты зашевелились, пригнувшись, она различила, что он сказал:

– Да, барыня…

Дидым тем временем приказал принести ему простыню, порванную на узкие полоски, намочил эти полоски в соленой воде и туго забинтовал левое плечо Никиты. Затем сделал повязку на руку, чтобы она оставалась согнутой и прижатой к грудной клетке. Когда дело было сделано, он сам выпил водки, подмигнул и поднес к лицу Софи восемь растопыренных пальцев.

– Он говорит, что ваш слуга выздоровеет на восьмой день! – сказал Проспер Рабуден.

– Ну, а как за ним теперь ухаживать? Как его лечить?

– Никак.

– Откуда вы знаете?

– А сейчас он сам это объяснит, увидите!

Действительно, глухонемой жестами показал, что теперь все пойдет на лад, что раненого не надо трогать, просто оставить его в покое до возвращения костоправа, а вернется он скоро. Софи протянула знахарю двадцать рублей ассигнациями.

– Это чересчур! – прошептал трактирщик.

А Дидым, положив деньги в карман, опустился перед Софи на колени, поцеловал подол ее платья, встал и вышел с достоинством знатного сеньора. Никита пролежал на полу еще минут пять, потом с помощью слуг Рабудена поднялся с пола, сделал, пошатываясь, пару шагов и неловко плюхнулся на стул. Попытка двигаться, казалось, лишила юношу последних сил. Голова его упала на грудь.

– Ему нужен покой! – решила Софи.

Но как поступить? Она не могла оставить его в своей комнате, но ей не хотелось и отправлять больного Никиту в помещение для прислуги. Проспер Рабуден предложил устроить его в каморке без окна, которая, как выяснилось, была в конце коридора. Туда принесли соломенный тюфяк, одеяла, свечу в подсвечнике и кувшин с водой. Никита, стоило уложить его в постель, немедленно забылся сном. Софи стояла рядом и внимательно его рассматривала. Его дикий вопль во время операции, сделанной Дидымом, все еще, помимо воли, заставлял трепетать каждый ее нерв. Трудно было поверить, что лечение закончилось так быстро, что теперь Никита пойдет на поправку. И еще труднее было оторваться от этого созерцания и, сделав над собой усилие, отправиться – без всякой, правда, надежды услышать что-то приятное – к губернатору за новостями.

Генерал Цейдлер принял ее стоя, и гостье тоже не предложил кресла. Похоже, он был недоволен, нет, скорее даже раздражен ее настырностью, ее неуместным и несвоевременным визитом. Впрочем, он и не скрыл этого:

– Мадам, я, кажется, имел честь изложить вам вчера все, что мне известно о вашем деле! Что вам угодно еще?

– Поблагодарить за то, что вернули мне моего слугу! язвительно отразила удар Софи. – И заодно известить вас о том, что ваши солдаты чуть его не прикончили. У него выбита из сустава рука!

– А у одного из моих людей выбиты два зуба! На самом деле мне не следовало отпускать вашего Никиту, и если я это сделал, то исключительно из уважения к вам. Не заставляйте меня, пожалуйста, сожалеть об этом поступке!

В душе Софи не могла не согласиться с генералом… Она сменила тон и продолжала тихо:

– Знаете, ваше превосходительство, мне пришла в голову одна мысль… Вы же сказали мне вчера, что решение, касающееся сроков моего отъезда из Иркутска, зависит не от вас, а от генерал-губернатора Восточной Сибири господина Лавинского, не правда ли?

– Да, это именно так.

– Тогда мне бы хотелось получить у него аудиенцию!

Генерал Цейдлер тяжело вздохнул.

– Это невозможно, мадам!

– Почему?

– Потому что генерал-губернатора нет на месте, еще на прошлой неделе господин Лавинский отправился с инспекционной поездкой по Амуру.

– И вы мне сообщаете об этом только сегодня! – воскликнула молодая женщина.

– Я был уверен, что вы об этом знаете…

– Откуда бы я могла это знать!.. Нет, это просто… просто ужасно!..

Софи растерялась, на какое-то время поддалась панике, но быстро взяла себя в руки и заговорила снова.

– Длительная ли это поездка у господина Лавинского? – спросила она.

– Мне неизвестно, сударыня.

– А кто-то замещает генерал-губернатора, пока он отсутствует?

– Только не в том, что связано с такими деликатными делами, как ваше. Ваши документы должен подписать лично господин Лавинский!

– Но, может быть, с ним можно встретиться где-то на пути?

– Нет, не получится, один день генерал-губернатор здесь, другой – там…

– А если бы вы ему написали?

– Я не премину это сделать, но ведь господин Лавинский вернется раньше, чем получит мое письмо… Вы не представляете наших расстояний, мадам…

Изучая непроницаемое лицо генерала Цейдлера, Софи пыталась понять, правду он говорит или врет, желая от нее поскорее отделаться. В любом случае никогда в жизни она не ощущала себя настолько зависимой от чужой воли. Уходя, Софи чувствовала, что надежда ее добиться преимущества после вчерашнего инцидента оказалась тщетной: она проиграла по всем статьям!

Никита очень скоро встал и, хотя рука его была еще прибинтована к груди, он уже мог сопровождать Софи в ее прогулках по городу. Они выглядели забавно: он был на голову выше всех прохожих и, пока он делал шаг, Софи успевала сделать два. Новая белая сорочка заменила порванную в драке.

Город был небольшой, весь пропыленный, с прямыми улицами, мостовые – утрамбованные, тротуары дощатые, дома деревянные. Имелось также нечто вроде сквера из берез и лиственниц, где каждый вечер собирались семьи местных чиновников и купцов. Несмотря на летнюю пору, – только-только заканчивался август, – к исходу дня становилось так холодно, что люди, выходившие прогуляться, надевали шубы. Кое-кто из представителей иркутской знати попытался пригласить Софи на обед или ужин, надеясь удовлетворить любопытство, узнав более или менее свежие санкт-петербургские сплетни, но она слишком дорожила своим покоем и отклоняла любые приглашения. Зато очень охотно беседовала с сотрапезниками в столовой у Проспера Рабудена.

С тех пор, как хозяин постоялого двора рассказал ей подробности об обитателях Иркутска, у нее не было лучшего развлечения, чем отгадывать, кто из них родился в Сибири, а кто находится под надзором – на поселении. В большинстве случаев разница бросалась в глаза: речь сибиряков была простонародной, грубой, осанка и взгляд выдавали уверенность в себе, манерами они походили на сельских жителей; приезжие, наоборот, отличались изысканностью обращения при безусловной сдержанности, даже застенчивости, и казалось, что живут они в неизбывной печали… Многие из ссыльных, отбыв срок, начинали работать в здешней администрации и служили на совесть, другие становились земледельцами, сборщиками налогов, купцами второй гильдии. Но все-таки Проспер Рабуден был прав: в этих людях уцелела в лучшем случае половина, а чаще не более трети от тех, какими они были прежде. И если сравнивать с судном, то можно было сказать, что видимое в них ничего не стоило по сравнению с тем, что оставалось ниже ватерлинии. Софи познакомилась тут с одним напомаженным семидесятилетним мужчиной, которого отправил на каторгу еще Потемкин – за то, что Екатерина Великая удостоила его, тогда совсем юнца, своими милостями. Лучшим своим другом старик считал бывшего польского графа, теперь работавшего на таможне: его сослала сама эта императрица за участие в мятеже Кожушко 1794 года.

Среди постояльцев Рабудена оказались еще бывший профессор Московского университета, навлекший на себя гнев Павла I тем, что вносил в лекции по астрономии философский аспект; грузинский князь, изобличенный в предательстве; разжалованный молодой офицер Семеновского полка, восстание которого было так жестоко подавлено Александром I в 1820 году; еще один живой и деятельный старик, содержавший банное заведение, по фамилии Ридингер – эльзасец по происхождению, приговоренный Елизаветой Петровной к каторжным работам за убийство своего полковника, принятого им за врага во время битвы при Кунерсдорфе в 1759 году. Софи слушала его историю и не могла поверить своим ушам.