– Как бы там ни было, – прошептала Софи, – уж я-то точно на их провокации не поддамся и им не уступлю.
– Я так и думал, мадам, иначе не позволил бы себе говорить с вами подобным образом, – живо откликнулся Проспер Рабуден. – Видите ли, в юности я сражался за монархию, но с тех пор, как познал тюрьму, каторгу, с тех пор, как кнут погулял по моей спине, – я круто переменил взгляды.
– Вы теперь за республику?
Он широко улыбнулся, подмигнул и произнес:
– Я – за Проспера Рабудена, где бы ни был и какому бы режиму ни вынуждали меня подчиняться!
Софи попросила его рассказать о каторге и каторжниках. Он неохотно повиновался:
– Да, там тяжело… Я работал в Нерчинске, на медных рудниках… Кандалы на ногах, омерзительная пища… Но что поделаешь? Человек может приспособиться ко всему…
Хозяину постоялого двора явно не хотелось огорчать Софи заранее, рисуя ей в подробностях картины ужасных страданий, им пережитых.
– Никакая политика не стоит того, чтобы погибать ради нее, – заключил он, тяжело вздыхая. – Если вы стремитесь в Читу только из чувства долга, если вами движет величие души, то я только предупрежу вас об опасности. Но если, напротив того, вы чувствуете, что вне Читы для вас нет никакой надежды быть счастливой, – тогда в добрый путь! Я первый скажу: долой сомнения, пробивайте лбом любую стену, расшвыривайте в стороны всех губернаторов!..
Он засмеялся. А Софи разволновалась.
– Я не представляю себе жизни вдали от мужа… – прошептала она.
– Браво, мадам! Разрешите угостить вас французским ликером…
Она согласилась выпить рюмочку черносмородинной наливки, которая оказалась слишком сладкой и очень крепкой. Но тем не менее Софи стало тепло, и щеки ее порозовели. Собственная судьба вдруг показалась ей удивительно странной, почти нереальной: неужели и впрямь она вот сейчас сидит в забытой богом, затерявшейся в окрестностях Байкала гостинице и обсуждает свои чувства к мужу с бывшим французским офицером, сражавшимся в рядах армии принца Конде и попавшим потом на русскую каторгу?.. Когда выйдет срок каторжных работ для Николя, они тоже поселятся в назначенном им для вечного поселения городе и, подобно Просперу Рабудену, станут строить свой дом… свой семейный очаг… И они выживут, выживут, постаравшись забыть свое слишком благополучное прошлое! Сколько же в Сибири таких людей – вырванных с корнем из родной почвы, перемещенных незнамо куда, так и не сумевших полностью адаптироваться к новым условиям жизни!..
– Скажите, месье, вам оказалось трудно снова вести нормальный образ жизни после того, как вас освободили? – спросила она задумчиво.
– Нет, – ответил Рабуден. – У меня были кое-какие сбережения, друзья помогли, в Иркутске не было ни одного приличного трактира, и…
– Я не имею в виду материальную сторону! – прервав его, уточнила Софи.
– Ах, вот вы о чем… Моральная сторона – совсем другое дело… – тут задумался и даже снова взгрустнул хозяин постоялого двора. – Господи, мадам, да разве человек может не страдать в изгнании! Как вы себе это представляете? У нормальных людей жизнь цельная – с начала до конца. Думая о прошлом, они представляют себе детство, юность – как они росли, как взрослели. Думая о будущем – видят спокойную старость в кругу родных и близких. И в любом возрасте узнают себя… Иное дело – мы, выпущенные на свободу каторжники. Мы словно разрублены надвое, как и наша жизнь. Как-то жили до тридцати лет, до сорока, а потом… потом начинается совсем другое существование. Те, которым мы станем рассказывать, что когда-то имели дом, семью, состояние, интересное дело с богатыми перспективами, друзей из числа знати, они попросту смеются над нами и называют лжецами, хвастунами… И в конце концов мы уподобляемся им, мы перестаем верить своим воспоминаниям, так легче, потому что не о чем жалеть и не страшно думать о том, каким, кем ты стал! Я и сам иногда думаю, что жизнь, которую я считаю своим прошлым, мне просто приснилась, а на самом деле я никогда не жил во Франции, никогда не носил мундир, нет, я так и родился – трактирщиком в Иркутске!
В гримасе на его лице отразилась вся горечь поражения…
– Пусть так, – согласилась Софи и показала на гравюры и надписи на стенах. – Но как тогда быть с этим?
– А вот этого не нужно было, – проворчал ее собеседник. – От этого одна маета. Когда-нибудь я все это сниму! – Он посмотрел на Софи и добавил с силой: – Со временем и вы поймете, мадам, что самое ужасное, самое тягостное – вовсе не каторга. Пока ты на каторге – ты еще надеешься на что-то. Но после каторги, когда ты осознаешь, что надеяться бессмысленно, что до последнего своего вздоха ты обречен довольствоваться этой неполноценной свободой в этом паршивом городишке среди этих ненужных и неинтересных тебе людей… – Рабуден похлопал себя по животу и продолжал: – Я был сухим и гибким, как виноградная лоза, – я разжирел; я был мужественным и отважным – я стал осторожным, шагу не ступлю, не прощупав почву; я был бедняком и гордился собой – я стал богат и не получаю от этого ни малейшего удовольствия; я был всем недоволен, а это первый признак боевого духа, – мне ничто на свете не доставляет удовольствия, а это первый признак смирения…
Рабуден собрался было снова наполнить рюмку Софи, но она отвела горлышко бутылки пальцем и покачала головой, улыбаясь:
– Спасибо, мне уже достаточно, месье!
– Наверное, я кажусь вам странным трактирщиком! Но я уже много лет не говорил ни с кем… ни с одним человеком, похожим на вас, мадам… Ах, как светло на сердце становится рядом с вами… Вы – как глоток свежего воздуха… Но, мадам… позвольте, я оставлю вас – мне нужно заняться другими постояльцами…
Трактирщик обошел вокруг большого стола, где, как выяснилось, каждому требовалось что-то сказать ему… А Софи растерялась. Вроде бы ничего не изменил этот разговор с Проспером Рабуденом, но на самом деле ничего не изменилось для нее только внешне, в душе же – многое. Теперь она словно бы потеряла ориентиры, то, в чем она совсем еще недавно была совершенно уверена, стало казаться зыбким, неубедительным. Она всю жизнь любила ясность – в любом положении, и страдала теперь оттого, что ее силком втащили в мир, где все двойственно, все двусмысленно: люди, инструкции, пейзажи, расстояния, даже – время, а уж о предсказаниях и прогнозах и говорить нечего… Ей вспомнилась беседа с губернатором Цейдлером. Вот теперь она могла бы ему достойно ответить, вот теперь множество живых, остроумных реплик, способных поставить генерала на место, пришло ей на ум, но что теперь… теперь поздно, игра на сегодня закончена, и счет пока не в ее пользу… Хотя это – вопрос времени! Все еще изменится! Партия не проиграна, а всего лишь отложена! Пускай ей придется провести долгие часы в его приемной, пусть понадобится каждый день приходить туда, в конце концов, правда восторжествует – ну, значит, Софи возьмет Цейдлера измором, раз иначе не выходит! Сначала он будет вынужден освободить Никиту – сам же заверил, что обязательно выпустит. Прямо завтра. И так бедный парень, наверное, весь извелся от тревог в своей камере. Ох, и выругает же она его завтра за излишнее рвение! От одной только мысли об этом ей стало нестерпимо жарко… Софи встала и медленно пошла к двери. Когда она проходила мимо табльдота, некоторые из постояльцев Рабудена любезно, даже с какой-то торопливой услужливостью ей поклонились. У выхода на полочке стояли подсвечники. Она взяла один – и сразу же трое мужчин поспешили зажечь ей свечу. Вокруг нее раздавались характерные удары кремня о кресало. Ей что-то говорили, ее открыто рассматривали, задувая огонек на труте… Раздвинув любопытствующих, сам хозяин заведения проводил Софи до подножия лестницы и пожелал ей спокойной ночи.
Комната у нее была с низким закопченным потолком, выкрашенным в красный цвет полом, следами свечного воска на мебели и жирными пятнами на покрывале… Софи вытащила из дорожного сундука чистые простыни и позвала служанку, чтобы та постелила ей. Затем приказала принести побольше горячей воды, заперла дверь на ключ и, раздевшись догола, вымылась в деревянной лохани. Как долго ее тело страдало от отсутствия ухода за ним! Она наклонялась, разгибалась, терла намыленной мочалкой бедра, живот, грудь, а зеркало отражало ее – обнаженную, всю золотистую в полутьме. Софи заметила, что сильно похудела за время путешествия, но это ничуть ее не огорчило: талия стала более тонкой и гибкой, шея удлинилась… Несмотря на то, что ею было принято твердое решение не думать о себе, наслаждение, которое Софи испытывала сейчас, омывшись с головы до ног, привело к тому, что она погрузилась в мечты – все более и более сладострастные. Она легла – словно окунулась в туман, натянула на себя одеяло, задула свечу, и ночь накатила на нее, подобно морскому прибою…
