– Как всегда, вы были правы, дорогая Софи; мы не имеем права удерживать этого молодого человека в униженном положении. Я решил освободить его.

– Неужели это возможно? – с надеждой воскликнула она.

– Разве вы не просили меня об этом?

– Но так давно!

– Эта идея долго созревала в моей старой голове. Никогда не поздно сделать доброе дело. Никита, конечно, не Ломоносов, но он заслуживает лучшей участи, нежели убогая работа, которую он здесь выполняет. Я собираюсь отдать ему его паспорт и отправить в Санкт-Петербург с рекомендательным письмом. Он знает четыре правила арифметики, ловко справляется со счетами и станет помощником счетовода в каком-нибудь торговом деле. А когда заработает достаточно денег, выкупит у меня свою вольную. Будьте покойны, я потребую от него умеренную плату! Возможно, даже, что отдам ее ему просто так! Вы довольны?

Он надеялся заметить признаки смятения у снохи и был удивлен, что та и бровью не повела. «Она умело скрывает свою игру», – подумал он. Софи поблагодарила его и покинула кабинет преисполненная удовлетворения. Но, радуясь за Никиту в связи с открывшимися перед ним благодаря решению Михаила Борисовича перспективами, она грустила, что придется расстаться с юношей, чью склонность к учению поощряла. Софи нашла Никиту в его рабочей комнате за чтением «Российской истории» Ломоносова. Когда она сообщила юноше, что он вскоре покинет Каштановку и будет жить в Санкт-Петербурге, тот побледнел, а глаза его расширились. Стоя перед Софи, Никита машинально перебирал пальцами косточки на счетах. Долгое время молчание нарушал лишь стук деревянных кружочков, бьющихся один о другой.

– Благодарю вас, барыня, – сказал он наконец. – Я знаю, что все это мне во благо. Я поеду туда, потому что вы этого хотите…

– Надеюсь, ты тоже этого хочешь? – спросила она.

– Я ничего не просил.

– В Санкт-Петербурге с тобой будут обращаться как с работником, а не рабом; ты заработаешь денег и когда-нибудь выкупишь вольную…

– Зачем нужна свобода, если нет счастья? – пробормотал Никита, глядя ей прямо в глаза.

Это заявление смутило ее. Быть может, он хотел сказать, что предпочитает остаться крепостным, но жить при ней, вместо того чтобы стать свободным человеком, но не видеть ее? Она не желала признавать этого. Существовало объяснение попроще: Никита был привязан к своей деревне, своим хозяевам и страдал оттого, что придется уехать в большой город, где он никого не знал!..

– Барыня! Барыня! – простонал Никита хриплым голосом.

Он глядел на нее ласковым собачьим взглядом. Опасаясь, что Никита заметит ее волнение, Софи неопределенно улыбнулась ему и вышла из комнаты.

С тех пор как вернулся, Николай двадцать раз собирался нанести визит Дарье Филипповне и двадцать раз отказывался делать это. Он больше не испытывал и намека на чувство к ней, и даже воспоминание об их связи угнетало его. Не получив от него никакого письма, она была, конечно, готова к разрыву. И тем не менее он боялся, что ему придется говорить ей открыто, что между ними все кончено. Объяснение, на которое у него не хватало мужества решиться, было навязано ему случайно, да еще тогда, когда он об этом уже не думал. Однажды пополудни у въезда в Псков его сани повстречались с санями Дарьи Филипповны. Она выезжала из города, а он въезжал в него. Их взгляды перекрестились. Дарья Филипповна побледнела под меховым капором. Николай приказал вознице придержать лошадей. Женщина сделала то же самое. Сани встали, прижавшись друг к другу. Николай, которого вдруг охватила жалость, сказал:

– Я так давно хотел повидать вас, Дарья Филипповна.

– Я тоже, – со вздохом произнесла она.

– Где мы могли бы поговорить спокойно?

– Вы это прекрасно знаете! Поехали!

Он понял, что она хочет увезти его в китайский павильон, и недоверчиво нахохлился. Сани тронулись, впереди – повозка Николая, позади – Дарьи Филипповны. Воздух был свеж. Снег на земле искрился розовым светом, по ветвям деревьев – голубым. Веселый звон колокольчиков плохо сочетался с мрачными мыслями путешественников. Наконец дорога привела на поляну. Посреди белого пространства странное сооружение, пестрящее четырьмя цветами, напоминало груду овощей, застигнутых морозом. Николай вошел вслед за Дарьей Филипповной в зал. Там было очень холодно, как во время их первого поцелуя. При каждом выдохе у рта Дарьи Филипповны появлялись клубы пара. Ее взгляд сделался томным, и она прошептала:

– Тебе это ничего не напоминает?

– Да, напоминает, – признался он.

И поскольку решил нанести удар быстро и жестко, чтобы покончить с прошлым, добавил:

– Но нужно положить этому конец!

– О! Не говори так! – воскликнула она и укусила руку через перчатку. – Я не могу поверить, что твоя страсть ко мне была лишь вспышкой пучка соломы! Ты что же, полюбил другую?

Он не ответил. Глаза Дарьи Филипповны наполнились слезами. Николай внимательно рассматривал ее, заметил веки в морщинах, неровности кожи и удивлялся, как мог плениться ею. Промолчав довольно долгое время, он наконец мягко сказал:

– Рано или поздно наша связь закончилась бы именно так. Мы пережили чудесные мгновения. Так не будем же омрачать это воспоминание пошлой ссорой. Теперь я горячо желаю, чтобы мы остались добрыми друзьями.

Она упрекнула его в жестокости и потребовала вернуть ее письма. Он признался, что сжег их, и это до предела усугубило ее отчаяние. Упав в кресло, она рыдала:

– Подумать только, с каким доверием я относилась к тебе! Ты просто эгоистичное чудовище! С холодным сердцем! О! Как я страдаю!.. Уходи! Уходи! Больше ты никогда обо мне не услышишь!

Висевшая на стене китайская маска красно-кирпичного цвета с перекошенным от гнева ртом будто бы заступалась за нее. Николай решил, что разумнее будет удалиться. Он уже готов был переступить порог, когда Дарья Филипповна воскликнула:

– Останься! Я тебе все прощаю!

Втянув голову в плечи, он бросился вон и прыгнул в сани.

– Домой! – приказал он веселым голосом.

Когда лошади тронулись, он всем своим существом ощутил удовлетворение по поводу выполненного долга.

Получив на руки паспорт и рекомендательное письмо к торговцу кожами в Санкт-Петербурге, Никита отправился в дорогу в первый четверг марта месяца. В тот же вечер Антип тайком принес Софи тетрадь, которую должна была прочитать только она. Этот поступок Никиты очень рассердил ее. Она не хотела, чтобы другие мужики знали о благоговении, внушенном ею Никите. К счастью, странички были перетянуты лентой, запечатанной к тому же воском.

– А! Я знаю, что это такое! – прошептала она равнодушным голосом. – Запоздавшие счета…

– Именно так Никита и мне сказал, барыня! – пробормотал Антип с готовностью, показавшейся Софи подозрительной.

И он добавил, заморгав толстыми веками в рыжих ресницах:

– Если бы вы видели, каким он был, когда отдавал мне эти счета! Можно было подумать, что он протягивает мне всю душу на подносе!..

Она смерила Антипа взглядом с головы до ног, и он исчез, лебезя как шут. Поскольку до ужина оставался целый час, Софи пошла в свою комнату и раскрыла тетрадь. Почерк стал получше. Орфография тоже.

«Мой отец – дело решенное. Те, кто меня окружает, полагают, что мне повезло. Один я знаю, почему у меня так тяжело на сердце! Покинув Каштановку, я потеряю свет моей жизни. Когда я буду далеко, он будет светить для других, а я буду страдать во тьме. Антип рассказал мне все о Санкт-Петербурге, о его улицах, каретах, магазинах и жителях. Он говорит, что там люди печальные, важные и торопливые; что бедные там еще беднее, а богатые – богаче, нежели в деревне; что на каждом углу улицы можно увидеть, как проезжает император, и тогда – горе тебе! Я опять вспомнил, что говорила моя благодетельница о крепостных, якобы имеющих право жить, как другие. Пусть услышит ее Господь! Однажды на ярмарке в Пскове я остановился перед торговцем птиц, купил жаворонка и отпустил его на свободу. Птичка полетела прямо в небо, описала большой круг и запела от радости. Быть может, господа сумеют убедить царя и он всех нас освободит, как жаворонков на ярмарке, чтобы слышать, как мы поем ему хвалебные песни? Но время веселиться еще не пришло. Я взял старые газеты, которые Антип привез из Санкт-Петербурга, и громким голосом прочитал в людской, что пóвара с женой – прачкой и хорошенькой дочкой шестнадцати лет, умеющей гладить рубашки, продают. Было там и много других объявлений такого же рода. Вместо того чтобы возмутиться, слуги, окружавшие меня, серьезно обсуждали цены на крепостных в городе и в деревне. Федька был горд, поскольку мог рассказать, что один граф продал другому его дядю за три тысячи рублей как лакея. А мне было стыдно. И я подумал: в самом ли деле они хотят стать свободными? С тех пор как я научился читать и писать, я стал отличаться от других слуг. Я размышляю над вещами, о которых они понятия не имеют, и это огорчает меня. День отъезда приближается. Я побывал у отца и мачехи, в деревне. Они долго плакали, трижды благословили меня и попросили присылать им денег. Потом я обошел все избы, и в каждой мне пришлось что-нибудь съесть: гречневую кашу, гороховый кисель, варенье из ягод, соленые грибы. Отец Иосиф наказал мне усердно посещать церковь, потому что в городе лукавый хитрее, чем в деревне. Вчера дворовые люди в Каштановке устроили мне ласковые проводы. Василиса причитала: „Хлеб в нашем доме сладок! Какой же будет хлеб в столице, где серые камни?“ В моих глазах тоже стояли слезы. Вечером я допоздна играл на балалайке, пел песни со всеми. И печаль моей души возносилась к небу вместе с голосом. Сегодня я хорошенько помылся в бане. Затем пошел повидать хозяев. Старый барин и молодой приняли меня ласково. Молодой барин сказал: если мне понадобятся советы в Санкт-Петербурге, надо лишь обратиться от его имени к какому-то Платону, слуге господина Ладомирова. Моя благодетельница вручила мне на дорогу кожаный кошелек с деньгами. Я никогда не расстанусь с этой святыней. С нею меня и похоронят. Я пишу эти строки в кровати, при свете свечи. На рассвете сяду в телегу, которая повезет меня в Псков. Оттуда ломовик доставит меня вместе с обозом товаров в Санкт-Петербург. Я не горю желанием прибыть туда. Прощай, моя деревня! Прощай все, что я любил!..»