Звезды! Вечно манящие, они величаво перемещаются по бескрайним небесным просторам, тогда как ей, Дели, кажется, что весь мир сжался до размеров крошечного пространства, в котором она принимает муки, чтобы дать жизнь своему первенцу. Млечный путь пролег по ночному небу, будто светлая река. Сверкающий бриллиантами Скорпион склонился к западу, точно гигантский вопросительный знак, извечный вопрос, остающийся без ответа.

Уже далеко за полночь началась последняя стадия родов. Теперь Дели не сомневалась, что умрет: нельзя вынести такое и остаться в живых. Но ей было все равно: какой бы ни был конец, лишь бы все кончилось, думала она, как бы со стороны слыша звериный вой, исходящий из нее самой. Затем ее охватило блаженное бессознательное состояние. Когда она пришла в себя, болей больше не было, однако чувство отрешенности осталось. Она не испытывала стыда перед Беном, помогавшим ей в весьма интимных вещах: они были будто двое посвященных в некое магическое действо, освободившее их от всего наносного и ложного.

Резкий северный ветер стих, сменившись прохладным и влажным южным бризом, очистившим воздух от пыли.

Предрассветные часы были ясными и тихими. Дели открыла глаза и взглянула на небо. Сквозь туманную пелену звезды, – знаки необозримо далеких миров, – казались ей частицей сновидений. Она лежала в состоянии полной прострации, не замечая, что не слышит детского плача.

Наконец, прибыли Брентон с доктором, которого он почти силой поднял с постели. Они доехали на извозчике до Перикуты, а оттуда продирались пешком сквозь густой кустарник. Пощупав пульс роженицы, доктор немедленно сделал инъекцию для стимуляции работы сердца. Дели слабым голосом попросила показать ей ребенка.

Повисла тяжелая пауза. Доктор, седобородый здоровяк с добрым усталым лицом, легонько похлопал ее по руке. Дели смотрела на него широко раскрытыми неподвижными глазами.

– Что-нибудь не так? Я это знала… Я все время чувствовала, – на нее было жалко смотреть. – Он – урод?

– Нет, моя милая. Чудный здоровый мальчик. – Доктор откашлялся. – Но к несчастью… Роды были тяжелые, он их не перенес.

– Не расстраивайся, родная моя, – вмешался Брентон, кладя свою обвязанную руку на руку Дели, безвольно лежащую на земле. – Главное – ты осталась жива. Благодарение Богу, ты спасена!

– Парень делал все, как надо, чтобы помочь роженице. Очень трудный случай. Надо наложить швы, и чем скорее, тем лучше. Если мне посветят, я это сделаю сейчас.

Он проинструктировал Бена, и тот устроил подобие стола из трех ящиков. На них положили Дели. Брентон не мог этого видеть, и фонарь пришлось держать тому же Бену. Худое лицо паренька выражало страдание, руки слегка дрожали.

В нос Дели ударил тошнотворный запах лекарства, перед глазами поплыли разноцветные круги. Уже теряя сознание, она подумала вслух:

– Чудный здоровый мальчик… Здоровый… Какое несчастье…

Мертворожденный ребенок был не единственной жертвой злополучного пожара. Пропал толстяк-кок, предположительно он утонул, однако тела его не нашли. Попугай Шкипер исчез. Механик Чарли, остававшийся возле своего ненаглядного двигателя до самого последнего момента, получил тяжелые ожоги обеих рук. Его поместили в эчукскую больницу, где он оставался во все время ремонта «Филадельфии», которую отбуксировали в сухой док.

Дели лишилась всей одежды, кроме той, что была на ней, всех кистей и красок, а также детских вещей, которые она приготовила перед родами. Но ее холсты, на которых она запечатлела эти два засушливых и жарких года, сохранились.

Немного оправившись, она решила показать их в Эчукском машиностроительном институте. Господин Гамильтон выставил одну из ее картин в витрине своего ателье вместе с объявлением о предстоящей выставке, а господин Уайз, ее бывший преподаватель, привел на вернисаж своих студентов из Художественной школы. Дели выручила порядочную сумму за счет входной платы.

Дэниел Уайз купил для школы один из выставленных холстов. Он был страшно горд достижениями своей ученицы. Она продала также две работы, написанные в традиционной манере, изображающие восход и закат в лагуне Муррея, где они стояли в плену целое лето.

Почти все остальные полотна были «слишком современными», они показывали засуху, зной, отчаяние в неприкрытой реалистичной манере, они были «неэстетичны и мрачны», как говорили меж собой посетители, и, помимо всего, они не были четко выписаны. Некоторые из них выглядели так, будто краски растворялись на свету.

Дели с ними не спорила. С нее было довольно, что Дэниел Уайз написал похвальную заметку о выставке. Дядя Чарльз приехал порадоваться на ее успехи и расчувствовался до слез, ковыляя от одной картины к другой, близоруко разглядывая ее имя. Но все впечатления от выставки были ничтожными по сравнению со смертью ребенка.

Брентон не разделял горя жены. Он знал, что ребенок не настолько был ею желаем, чтобы так убиваться. Он с недоумением глядел на темные круги под ее глазами и горькую складку у рта, чуть утратившего девическую свежесть.

Молочные железы Дели болели от подступившего молока, которое теперь было не нужно; она туго стягивала грудь, и ей казалось, что это повязка давит ей на сердце. Она не сказала ему о своем безотчетном чувстве вины. Она всегда думала в первую очередь о муже, потом о своих картинах, и вовсе не думала о будущем ребенке. Если бы им удалось вовремя достать лодку, если бы ее отвезли в больницу, где есть кислородные подушки… он мог бы родиться живым.

А картины? Она спасла их, но не спасла ребенка! Дели окинула критическим оком свои обрамленные полотна, висящие на стенах зала Машиностроительного института и почувствовала легкий прилив гордости. Кое-что у нее получилось, в технике она заметно прибавляет. Разумеется, это еще далеко не то, о чем она мечтала, чего добивалась, и все-таки ей удалось передать ощущение света, зноя, необъятных голубых просторов над глубинными районами страны.

Она решила послать три своих холста на весеннюю выставку Общества художников штата Виктория. Имоджин написала ей о деятельности общества в последнее время.

«Мы теперь – серьезная организация, хотя обе наши главные знаменитости – Артур Стритон и Том Робертс – сейчас в Лондоне. Во всяком случае мы придерживаемся принципа, что выставляться должны действительно работающие художники, а не старые ворчуны, которые малюют фарфор… Я очень много работаю. Написала Принс-Бридж: море золотистого света и темно-синие тени под арками; это – одна из моих лучших вещей за все время. Вообрази, в этом году мне исполнится – о, ужас! – двадцать два. Хочется жить и работать…»

Принс-Бридж! Дели представила себе Мельбурн в легкой утренней дымке, зеленые лужайки, серые мостовые, тающие в высоком небе, стройные шпили, их отражения в водах Ярры. Ей казалось, что в сравнении с выжженными солнцем равнинами внутренней Австралии это – другой материк, даже другая планета.

В Дели снова пробудилась тяга к цветущему благодатному городу. Как только она восстановила здоровье, а Брентон устроился в комфортабельном пансионе на период ремонта судна, она села в мельбурнский поезд.

С каждой милей ее возбуждение росло. Мимо пролегали голубые указатели: 80 миль до фирмы «Братья Гриффитс, чай, кофе, какао…» семьдесят миль… пятьдесят. Выйдя из здания вокзала на оживленные городские улицы с нескончаемым потоком экипажей, движущихся в обе стороны, она снова почувствовала себя молодой и беспечной.

Дели не была здесь два года. Все, что она пережила за это время, отступило, откатилось в сторону, не оставив заметных следов, разве что профиль лица стал строже, у рта затаилось выражение мятежной непокорности судьбе и скорбная складка пролегла меж прямых бровей.

Остановилась она у Имоджин, которая только что рассталась с очередным любовником и была рада приезду подруги. Дели бесцельно бродила по квартире, любовалась видом из окна, разглядывала и обсуждала последние работы Имоджин. За два года она успела отвыкнуть от всего и не сразу вживалась в прежнюю обстановку.