– Пусти меня! Пусти! – Она яростно сопротивлялась и колотила его свободной рукой, пытаясь укусить его жесткую коричневую руку. Наконец, он отшвырнул ее от себя, и она упала на пол, сжавшись в комок.

Она понимала, что так взбесило его: вид другого мужчины, который был молод. Его выводила из себя мысль, что сам он старится. Она медленно поднялась на ноги, потирая ушибленное плечо. Если бы только здесь был Бен! Она вспомнила Бена, который был так нежен с ней, так любил ее. Какое счастье, что она не рассказала о нем мужу!

– Ты – круглый идиот! – холодно произнесла она. – Если бы я хотела найти тебе «замену», как ты это называешь, я уже давно могла бы сделать это. Неужели ты думаешь, что у меня не было поклонников в Мельбурне? Ты ни разу не подумал о том, чтобы поехать вместе со мной, но я оставалась тебе верна. А теперь ты устроил мне сцену ревности из-за парня, которого я увидела первый раз в жизни! И все из-за того, что он заставил тебя почувствовать свой возраст!

С горьким удовлетворением она отметила, что достигла цели. Брентон вдруг притих и направился к двери. Вдруг он снова повернулся к ней и принял угрожающий вид.

– Прочь с моих глаз! Вон отсюда!

Она вышла с высоко поднятой головой и начала дефилировать взад и вперед по дальней, неосвещенной части палубы. Так ему и надо! Впредь будет выбирать слова, разговаривая с женой! В конце концов она все ему прощала: и ту девку в трактире, и пассажирку с желтыми шпильками, Несту, а сколько было других?

Ее мысли крутились у края черной пропасти. Впервые в жизни она поняла значение пословицы: «У нее голова пошла кругом». Между ними все кончено, должен же быть предел!

Она пошла на корму, спустилась в шлюпку, дрожащими пальцами отвязала непослушную веревку. Пройдя на веслах под мостом, она долго гребла без цели по широкой глади озера; звезды над ее головой медленно перемещались в сторону запада; на темной воде плясали их белые отражения.

В низовьях реки еще оставалось много судов: торговые пароходы, рыбацкие шхуны, плавучие домики, лодчонки «китоловов Муррея» и еще странного вида суденышки, приводимые в движение педалями, точно швейные машины. Недостатка в собутыльниках не было, и Брентон из ночи в ночь не являлся домой.

Дели твердо решила не спать с ним больше и не беременеть. Она ему не простила.

– Если я не могу получить то, что мне надо здесь, я всегда получу это в другом месте, – сказал он однажды ночью, когда она оттолкнула его. Он оделся и ушел – до следующего утра.

После этого он оставил ее в покое. Дели убеждала себя, что именно этого она и добивалась, но ей было не по себе. Несколько раз она пыталась рисовать, пока дети спят. Надо было хотя бы не утратить наработанный уровень. Чаще всего, однако, она ложилась спать вслед за детьми.

Примерно месяц спустя Брентон вернулся домой раньше обычного – она едва успела задуть лампу. Она тихонько лежала в теплой пахнувшей керосином тьме. Под обшитым панелями потолком гудели комары. Она слышала тяжелое и частое дыхание Брентона, раздевавшегося близ ее койки (каюта была тесная) и видела его коренастую фигуру на фоне освещенного дверного проема. Сейчас он заберется на верхнюю койку…

И тут ее предательское тело возжаждало его. Она жадно прислушивалась к его дыханию, ловила каждое его движение. Ей хотелось, чтобы он оказался рядом.

«Я не хочу его! – яростно убеждала она себя. Я ненавижу его!» Но когда минуту спустя он начал шарить в темноте, ища ее койку, Дели захлестнула волна радости.

– Нет… я устала, – безвольно пробормотала она. Он самоуверенно засмеялся:

– Ты хочешь меня, я знаю.

В конце концов он мне муж, подумала она в последний момент, перед тем, как ее плоть взяла верх над разумом. Вспоминая потом об этой ночи, она не могла отделаться от мысли, что стала жертвой предательства – ее снова подвела чувственность.

Уже не в первый раз ей диктовал не разум, а тело, решая ее судьбу помимо ее воли. Оно не хотело повиноваться ей, когда она всей душой желала отдаться Адаму; оно помешало ей продолжить обучение в Художественной школе и побудило выйти замуж; по женской слабости она потеряла столько лет, рожая и воспитывая детей; это изматывало ее, истощало творческую энергию, заставляло тратить лучшие годы жизни на тяжелую и отупляющую домашнюю работу.

Нет, что ни говори, правы были святые подвижники, когда умерщвляли свою плоть, истязали себя постом и бичом, чтобы усмирить презренное и грешное тело. Оно не такое уж слабое, оно очень сильное, ибо за ним стоит тяга к жизни, к воспроизведению себе подобных. Оно находится в постоянном конфликте с разумом, с жизнью духа.

Ей следовало бы, с отчаянием думала она, вступить в какую-нибудь аскетическую секту с непреложными правилами: пост, воздержание, уединение – вот к чему она страстно стремилась и чего была почти лишена. В одиночку ее дух не сможет победить зов плоти.

Алекс был любознательный ребенок с пытливыми, но настороженными глазами. Его влекло все, что движется, все живое, начиная с зеленой гусеницы, которую он однажды отыскал в капусте, до красивого мотылька с золотой пыльцой и малиновыми пятнами на крыльях. Однажды он принес Дели пойманное насекомое, крепко зажав его в потном кулачке, и очень расстроился, увидев, что пыльца облетела.

В другой раз он нашел бледно-зеленые куколки оранжевого странника[21] и положил их в картонную коробку, выстланную мелкими веточками хлопчатника. Он так часто трогал их руками, что все, кроме одной, погибли.

Дели видела, как он, затаив дыхание, наблюдал отчаянные усилия насекомого выйти на свет: вот расщепился ставший уже прозрачным кокон, вот высунулось одно, примятое, крылышко…

– А ей не больно? – то и дело спрашивал он у матери.

– Рождаться на свет бывает очень и очень нелегко. Но это стоит борьбы.

«Стоит ли? – подумала она, наблюдая отчаянные усилия бабочки и вновь удивляясь жестокой безличной силе жизни. Наконец, новое существо появилось на свет целиком – жалкое, дрожащее, со смятыми крылышками, похожими на листики в полураскрывшейся почке, оно отдыхало, лежа на траве. Дели с жалостью смотрела на это беспомощное создание, которому предстояло либо упасть ветреным днем в воду, либо погибнуть от зимнего холода, либо стать добычей птицы или ящерицы. На песчаном берегу, близ которого они стали на ночлег, Алекс поймал маленькую ящерицу – геккона. Он схватил ее за хвост, и в следующий миг ящерица исчезла, а в руке у Алекса остался противный обрывок, похожий на извивающегося червя. Ребенок с воплем бросил его, и тот завертелся на песке, атакованный муравьями.

– У нее отломился хвост! Отломился хвост! – горько рыдал мальчик, прибежав к матери.

Дели пыталась ему объяснить, что ей не больно, что ящерицы сбрасывают хвост в минуту опасности, чтобы обмануть своих врагов. Но Алекс был безутешен – он не поверил, что у ящерицы отрастет новый хвост. Если ему самому отрубят большой палец на ноге, разве он вырастет снова?

Его приводили в восторг маленькие ласточки, из года в год гнездящиеся под карнизом кормовой палубы. Они не улетали на зиму, как, по словам мамы, делали другие ласточки, покрывая очень большое расстояние над морем – до самой Японии, а оставались на судне и летом, и зимой, путешествуя вместе с ним вверх и вниз по Муррею.

Он любил смотреть, как кружат они вокруг плывущего судна, как проносятся мимо рулевой рубки, облетают корабль и возвращаются к своим гнездам. Спинки у них точно темный сатин. Они не боятся людей. Если засунуть руку в одно из маленьких глиняных гнезд, можно потрогать птенцов. Ласточки не будут иметь ничего против этого, думал Алекс, вот только мама не разрешит ему забраться на перила ограждения. Он еще маленький, не умеет пользоваться веслами и в лодку спускаться ему не разрешают без помощи взрослых, потому что плавать как следует он еще не научился.