Время замерло. Поезд с севера, наверное, не придет никогда и не привезет Брентона, а она, Дели, так и будет стоять под умершими часами, глядя на голые рельсы, убегающие в туманную мглу ночи.

Поезд издал резкий, отдающий эхом, гудок, похожий на прощальный гудок «Филадельфии» в устье реки Кэмпасп. Носильщики со своими тележками поспешили на перрон, за ними хлынула толпа встречающих. Дели ухватилась за перила прохода, опасаясь упасть в обморок.

Они сидели в ресторане при слабом свете затененной свечи, и она зачарованно смотрела в его аквамариновые глаза. Все происходило будто во сне. Дели не могла бы сказать, о чем они говорили, хотя говорили они возбужденно и радостно на протяжении всего пути от станции.

Лишь только он коснулся ее руки, все ее страхи и вся ее слабость будто испарились. Она почувствовала себя легко и спокойно, будто корабль, вошедший в надежную гавань. Они пробирались рука об руку сквозь ручейки, завихрившиеся позади них, Дели физически ощутила, что именно они являются центром этого не реального, изменчивого мира.

А теперь она смотрела, как он ест, с прежним смаком, ловко наворачивая спагетти на вилку и споро отправляя их в рот.

– Ты ничего не ешь, дорогая, – он положил вилку и взглянул на нее с тревогой и беспокойством.

– Мне хочется смотреть на тебя.

– А мне хочется видеть, как ты ешь. Вид у тебя неважный. Ты показывалась доктору?

– А зачем?

– Мне не понравилось, как ты кашляла по дороге сюда.

– Пустяки! Кашель начинается только тогда, когда я спешу и сбиваю дыхание.

– И тем не менее ты должна побывать у доктора.

– Это мне не по карману.

Он вынул бумажник, отсчитал пачку купюр и положил их на стол.

– Это твоя доля дохода за последний год. Она взглянула на него с недоумением.

– Но ведь у меня теперь только четвертая часть! Мы же договорились, Брентон. Я не могу пользоваться доходом, ничего не вкладывая в дело. А ты тратишься на ремонт судна и закупку товаров, ничего не оставляя для себя.

– Я рассматриваю это как инвестицию, которая даст доход. А себе я беру жалованье – двадцать фунтов в месяц. Существует очень простое решение всех наших споров: мы должны пожениться, и тогда все уладится само собой.

Дели сидела, не отрывая глаз от скатерти. Свой тонкий шарф она размотала, и теперь он падал ей на плечи мягкими складками, из которых, точно стебель экзотического цветка, поднималась ее нежная тонкая шея.

– Не надо сейчас об этом, – сказала она чуть слышно.

– Ну, хорошо, – он поднял свой стакан, наполненный рислингом. – За самые красивые глаза в штате Виктория.

Она улыбнулась, затем, не считая, отделила от пачки банкнот половину и вернула ему. – Это на ремонт и прочие расходы. Я тоже рассматриваю это как инвестицию.

Он помрачнел, но деньги взял и положил их в бумажник.

– Ты – самый упрямый и самый безголовый бесенок, какого я когда-либо встречал. Пообещай, что дашь мне знать, когда у тебя будут трудности с деньгами.

– Трудности у нас с Имоджин постоянно, но мы выкручиваемся.

– И живете в нетопленной мансарде на хлебе и воде, как все художники?

– Но все-таки живем!

– Ты могла бы и умереть…

Когда они докончили вторую бутылку, Дели почувствовала себя опьяневшей. На душе у нее было легко и весело. Когда они поднялись из-за стола, ей пришлось опереться на его руку, чтобы не задеть за столики. Ей казалось, что она плывет по ступеням лестницы, почти не касаясь их ногами.

Когда они вышли, прохладный воздух заполнил ее легкие, и ею овладело безудержное веселье, она закружилась в безумном танце. Причиной тому было не только выпитое вино, но и все остальное: нарядные фасады магазинов, шум уличного движения, яркие электрические огни; ей был двадцать один год, и она шла с любимым человеком по улицам большого города. «Я пьяна, пьяна…» – ликующе повторяла она про себя, глядя вверх на качающиеся звезды. Она была пьяна от вина, от счастья, от молодости, от надежд и любви.

Она переживала еще неизведанные ощущения, фиксируя их будто на чувствительном фотоэлементе, находящимся в ее сознании; все события ее жизни запечатлевались неизгладимо, чтобы жить в памяти, спустя долгие-долгие годы.

Самые ранние ее воспоминания: она выковыривает из стены ярко-зеленый бархатный мох, который растет между темно-красных кирпичей стены, возвышающейся над ее головой; запах глины, текстура мха, контраст между бордовым и изумрудным цветами – все это так живо в ее памяти, будто она увидела это вчера. Ее захлестывали жизненные впечатления, она вбирала их все, она стремилась познать жизнь во всех ее проявлениях, исследовать реку жизни со всеми ее заводями и водоворотами.

– Мне кажется, ты была бы рада, если бы тебе ампутировали ногу, – сказала ей как-то раз Имоджин. – Тебе было бы интересно, как чувствует себя человек с ампутированной ногой, и ничего кроме.

– С каких лет ты помнишь себя? – спросил ее Брентон, когда ему, наконец, удалось утихомирить ее и усадить на извозчика.

– Не знаю, Наверное, лет с пяти. Помню, как мама сидела на краю кровати и плакала из-за чего-то, что сказал или сделал мой отец; и как мне хотелось быстрее вырасти, чтобы отплатить ему за обиду. Еще более ранние воспоминания связаны с цветом, красным и зеленым. Мне не было еще и трех лет, когда меня привезли в дом, к дедушке, где была кирпичная садовая ограда. Знаешь, мне кажется, что способность чувствовать цвет у меня врожденная. Когда мне было пять лет, я окунула белоснежную курочку леггорн в тазик с розовой краской. Ее перья приобрели нежный розовый цвет, но склеились от красителя, она лишилась устойчивости и вскоре погибла. Помню, я боялась наказания и плакала, но отец сказал, что этот мой поступок свидетельствует о пытливом уме. А однажды, когда мать оставила нас с Джоном на попечение тети, мы отыскали жестянку с краской и выкрасили парадную дверь суриком, предназначенным для окраски крыши. Половина сурика была у меня в волосах…

Ее голос журчал тихо, точно ручеек, она готова была говорить без умолку, но Брентон закрывал ей рот поцелуями… Когда они приехали на квартиру, лампа была зажжена, и в комнате ярко пылал камин.

Брентон придвинул диван ближе к огню, сел и положил Дели к себе на колени.

– Я говорила… – сонно произнесла она, – я говорила, что никогда не захочу видеть тебя снова.

– Да. И ты говорила, что не будешь совладелицей «Филадельфии». Но все-таки ты осталась ею. И ты хочешь видеть меня.

– Да.

– И хочешь, чтобы я любил тебя.

– Нет.

– Да! – Он начал медленно, с величайшей серьезностью раздевать ее.

– Зачем нам лампа? – сказала она, застеснявшись.

– Я хочу видеть тебя всю. Вот здесь симпатичная родинка, а здесь голубые реки с рукавами, которые я должен развязать. Там ниже – темный лес, а за ним – море… – говорил он, целуя поочередно те части тела, которые он обнажал.

– Ах, мой милый капитан Стёрт! – Дели счастливо смеялась.

Она знала, что это не первое исследовательское путешествие, которое он предпринимал. Кто может сказать, сколько интересных объектов встретилось у него на пути? Однако теперь ее это не ранило, даже мысль о Несте не причиняла боли. Она уже была не та, что год назад. Время текло вперед, плавно и незаметно, унося ее с собой, меняя ее взгляды.

Оглядываясь на свою жизнь до этого момента, она чувствовала, что уже много раз умирала и возрождалась к жизни, и только нить воспоминаний соединяла ее разные ипостаси.

Прошло два часа. Они подумали, что Имоджин может скоро вернуться и нехотя поднялись. Уже одевшись и поправив кровать, они стояли рядом, тесно прижавшись друг к другу в невинном объятии, согреваемые воспоминаниями об утоленной страсти. Потом Брентон, памятуя о том, что ей надо поправляться, поджарил на углях тосты, намазал их маслом, и они принялись есть, откусывая от одного ломтя и обмениваясь масляными поцелуями.