– Если ты сам на ней не женишься, – сказала Дели, почувствовав укол ревности.

– Напрасные опасения. Да и вряд ли она этого хочет. Немного погодя Дели встала и посмотрела висевшие на стенах картины: одна – репродукция Боттичелли «Прима-вера» и две его собственные: озеро на закате, написанная в импрессионистской манере, – спокойная водная гладь, расцвеченная яркими цветными бликами; и восход солнца над широкой излучиной реки, темные камыши на заднем плане и низкие розовеющие берега на среднем.

– Излучина Гулуа, вверх по течению, за Хиндмаршским островом, – сказал он. Дели вгляделась внимательнее.

– Я никогда не была в Гулуа, но непременно туда доберусь. И тогда буду знать всю реку – от Мойринских озер до устья.

– Не совсем до устья, но достаточно близко к нему.

– Какой широкой, какой мирной становится река в нижнем течении.

– Это потому, что она стареет. Но – к черту разговоры. В постель, быстро в постель!

Когда Дели наконец встала и направилась в свою комнату, она почувствовала, как сильно изменилась: то же, наверное, ощущает бабочка, только что сбросившая с себя старую высохшую оболочку и расправившая дрожащие крылышки навстречу свету и теплу любви.

Но когда дверь комнаты Аластера закрылась за ней, она оледенела. По коридору, неся зажженную свечу, кто-то двигался: свалявшиеся завитки пегих волос над полукружьями бровей, широко расставленные серые глаза, внушительный нос с глубоко вырезанными ноздрями – мисс Рибурн!

Дели отдернула руку от разрисованной круглой китайской ручки и поспешила прочь от изобличающей ее двери. Из всех живущих под этой крышей мисс Алисия Рибурн была последней, с кем она хотела бы поделиться своим секретом.

Когда они оказались на одной прямой, щеки Дели запылали: не может быть, чтобы мисс Рибурн ее не видела! Затем она заметила в тетке Аластера что-то странное. Она шла медленной, нетвердой походкой, небрежно держа подсвечник – горячий воск капал на ковер, оставляя на нем хвост жирных пятен.

Это было так непохоже на ее обычную аккуратность, что Дели удивленно взглянула на нее, а взглянув, удивилась еще больше: ее нос и щеки полыхали ярким румянцем, в другой руке она несла бутылку бренди.

– Вот вышла, чтобы раздобыть че-нибудь, – пробормотала мисс Рибурн с пьяным достоинством. – Я всегда… всегда держу че-нибудь в своей комнате… для медицинских целей. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – выдохнула Дели. Она бы ни за что в это не поверила, если бы не увидела собственными глазами. Можно еще было допустить, что пьет тайком миссис Генри, но мисс Рибурн!.. Непогрешимая, самоуверенная мисс Рибурн…

Утром Дели внимательно смотрела на нее, ища следы ночного пьянства, но ничего не заметила – у нее даже руки не дрожали, – и Дели начала сомневаться, уж не приснилось ли ей это. Мисс Рибурн со своей стороны, казалось, не обратила внимания на их встречу в ранний утренний час или совершенно о ней забыла.

После завтрака Аластер позвал миссис Генри Рибурн к себе в студию, откуда она появилась с пылающими щеками и следами слез на глазах; бросив злобный взгляд в сторону мисс Баретт, она направилась в свою комнату.

За обедом Дели снова следила за мисс Рибурн и заметила, что она выпила на несколько стаканов вина больше, чем Аластер, и что ее нос и щеки прорезаны сетью маленьких красных прожилок; но она держалась, как всегда, решительно и уверенно. Из этого Дели заключила, что она привыкла к значительному количеству алкоголя и, по-видимому, прикончила у себя в комнате изрядное количество бренди, Чтобы достичь того состояния, в котором она ее увидела.

Но если бренди исчезало из домашних запасов в таких количествах, Аластер должен был это заметить; хотя, если его тетка сама вела хозяйство, она могла выписывать дополнительное количество бутылок, обозначая их, скажем, как уксус или даже лекарство. Следует ли ей предупредить Аластера? Дели не была в этом уверена: несмотря на их физическую и духовную близость, она чувствовала себя в стороне от его повседневной жизни, его дел, отношений с домашними. Она заметила его удивление, когда заговорила о миссис Генри и детях; но тогда она выполняла просьбу ее старого друга, мисс Баретт. А в это глубоко семейное дело вмешиваться ей не хотелось.

Если мисс Рибурн допьется до белой горячки, он сам обо всем узнает, если нет – это ее собственное дело. Дели решила никому ничего не говорить; больше она в таком состоянии мисс Рибурн не видела.

Аластер стал теперь центром ее вселенной, солнцем, вокруг которого вращались ее мысли и чувства. Едва он появлялся в комнате, пусть даже там были другие люди, как радость и удовлетворение охватывали все ее существо. Когда его черные глаза на мгновение ласково останавливались на ней, ей казалось, что она лежит в его крепких объятиях. Ей была невыносима мысль о том, что настанет момент ее возвращения на пароход.

В последний вечер они гуляли по берегу озера, пока не взошла луна. В лунном свете она видела его бледное, страдающее лицо, рот, искаженный горестной гримасой. Впервые он не находил слов, они простились крепким отчаянным объятием у порога дома и разошлись по своим комнатам.

В последнюю ночь Дели захотела, чтобы он любил ее вне стен дома, под звездами. Они лежали на песчаном берегу на ложе из камыша, и, глядя на летние созвездия, разбросанные по небу, она рассеянно думала об Адаме, Брентоне, о Келвине, которого почти забыла, и о первом ребенке – мальчике, рожденном на берегу реки под этими же звездами. Непостижимым, таинственным образом все прожитое слилось сейчас в единый поток, и этот поток был ее жизнью. Здесь, рядом с тихими водами, она чувствовала, как входят в нее любовь и покой, словно звездный свет, струящийся в озеро.

Тедди Эдвардс изменился, он снова был главным на «Филадельфии», хотя в рулевой рубке всегда должен был находиться кто-то еще, чтобы помогать ему со штурвалом на опасных поворотах. Но именно он выбирал фарватер и принимал решения – срезать ли путь или идти в обход руслом старой реки.

Хотя Дели и помогала Брентону в рубке, а иногда, на всякий случай, просто стояла рядом, он предпочитал, чтобы с ним находился кто-нибудь из мальчиков или даже Лимб; теперь они все жили на борту, кроме Алекса, который поехал в город сдавать вступительные экзамены; Мэг взяла на себя большую часть домашней работы – она шила, штопала, стирала и гладила белье, предоставив Дели, таким образом, столько свободного времени, сколько у нее никогда не было.

Дели рисовала, но немного, читала книги по философии и эстетике. Читая Раскина и барона Корво, она мечтала об Италии, о том, чтобы поехать туда с Аластером; она прочитала все письма Шелли и дневник Мэри Шелли и погрузилась в мир флорентийского Ренессанса; ее окрыленный дух витал у волшебного Средиземноморья, а тело пребывало на девяностофутовой палубе на узком фарватере в стране, где Искусство могло быть представлено патетической скульптурой Военного мемориала.

Размышляя о смысле жизни, Дели была поражена ее полнейшей непредсказуемостью и неожиданностью проявлений прекрасного: эдельвейсы, цветущие на недоступных вершинах; форма снежинок, открывающаяся глазу только под микроскопом; краски, сокрытые в вековечной тьме океанских глубин; звезды, в своих невообразимых скитаниях составляющие фантастические узоры на ночном небе.

Крошечная бацилла в форме палочки, попав в кровеносную систему диктатора, может изменить историю мира или лишить мир гения, свидетельство чему смерть Китса[39] в Риме. И если теперь она привяжет к ноге якорную цепь и прыгнет за борт, чтобы положить конец всем своим горестям и одолевающему ее любовному томлению, кто узнает об этом через сто и более лет.

Когда мысли ее дошли до этой стадии, Дели поняла, что необходимо встряхнуться, и начала новое полотно словно это могло принести какое-нибудь облегчение, и вскоре – как ни странно – это действительно произошло. Запах красок, очарование цвета и текстуры полотна вовлекли ее в мир, где правильно положенный мазок значит больше, чем вся беспокойная история человеческого рода. Это было бегство в иное измерение, в иной миропорядок.