Он был дружен с Томом Робертсом. Прихватив в свою компанию «того самого башковитого паренька» – Артура Стритона, они поселились на холмах близ Хайдельберга в хижине, которая смотрела на бассейн Ярра.

– Уж больше десяти лет прошло, золотые были денечки, – он со вздохом взъерошивал седеющую бороду и застывал, устремив в пространство взгляд своих немного навыкате глаз. – Разве забудешь эти холмы, покрытые выжженной солнцем травой? – продолжал он. – А горы, которые тянутся далеко на северо-восток? Там на всем почать уединенности и загадочности… Славное, замечательное было время!

В эту минуту глаза его обычно увлажнялись и студенты, зная об этом, старались не смотреть на него. Оба друга его юности посвятили себя искусству; он же рано обзавелся семьей и вынужден был прозябать в провинциальном городишке, пробуждая в молодежи художественное чутье и обучая мастерству живописца, в то время как его собственное чутье и мастерство постепенно все больше становились достоянием прошлого.

Дели боготворила Уайза, ведь он был ее наставником, значительно превосходил ее годами и – самое главное – был приобщен к великим Робертсу и Стритону. Она с удивлением и радостью узнала, что Робертс так же, как и она, приехал сюда из Англии ребенком и так же, как она, некоторое время работал у фотографа.

Когда Даниэль Уайз проходил у Дели за спиной, кровь начинала стучать у нее в висках; она крепко сжимала в руке кисть и лишь слегка касалась ею холста, от волнения не в состоянии сделать ни одного сильного мазка. Стоило учителю мимоходом похвалить ее, и она готова была прыгать от радости. Уайз никогда не комментировал незаконченные работы, разве что обращал внимание молодого творца на недостатки композиции или рисунка. Иногда он брал в руки кисть и несколькими ловкими движениями превращал мазню в произведение искусства.

Теперь он все чаще останавливался за спиной Дели, время от времени одобрительно крякая, а возвращаясь с натуры, неизменно шел с нею рядом. Со временем Дели перестала благоговеть перед Уайзом, и они сдружились, что вызвало немалую зависть трех остальных представительниц прекрасного пола в классе.

Но Дели это не трогало; их болтовня о мальчиках и тряпках мало занимала ее; она предпочитала разговаривать с мужчинами. Она знала, что за глаза ее называют «ветреницей», но она была поглощена работой и чувствовала себя вполне счастливой.

Но дома, в своей холодной комнате, наедине с книгой или карандашом, которые она предпочитала общению с пустыми молодыми людьми в гостиной пансиона, ей становилось грустно и одиноко. В мягкую теплую погоду она открывала окно и смотрела на видневшиеся за стеной дома темные купы деревьев, обрамлявшие реку.

И почему она не переехала сюда раньше, когда был жив Адам? Почему так рано пришла за ним смерть? Горькие вопросы роились в ее голове, но на них не было ответа.

Убранство комнаты, где жила Дели, состояло из кровати, возле которой стоял расшатанный умывальник, и туалетного столика с множеством выдвижных ящиков и высоким зеркалом. Зеркало качалось, и под него приходилось подкладывать картон. На зеркало Дели набросила шелковый шарф в яркую полоску – чтобы купить его, она целую неделю ходила без обеда. Но несмотря на все ее старания, комната выглядела неуютной, не спасали даже небольшая библиотечка, репродукция картины Стритона «Золотое лето» над кроватью и цветы герани на подоконнике.

Свои работы: разрисованные холсты и доски, многие из которых еще не были закончены, – Дели расставила по стенам.

В последнее время она увлеклась цветом. Не тратя времени на прорисовывание деталей, она, едва обозначив контуры, бралась за краски. Выдавливала их из тюбиков, наслаждалась чистотой и нежностью цвета. Запах масляных красок волновал ее больше, чем самые изысканные духи. Она настолько пропиталась им, что Бесси Григс как-то даже заметила: «От тебя пахнет, как из красильни». Однако холст и краски стоили дорого. Дели просила у друзей крышки от коробок с сигаретами и все, что имело гладкую деревянную поверхность, и писала на них этюды.

Как-то раз, спускаясь в обеденный час по верхней улице, Дели увидела знакомую бричку, а в ней дядю Чарльза. Дядя остановился, и Дели подошла ближе. Потрепала Барни по упругой шее. Барни поднял хвост и вывалил на дорогу три желтых кругляша. И Дели вдруг увидела себя тринадцатилетней девочкой. Она сидит в бричке и неотрывно смотрит на кучку желтого навоза; навоз облепили черные мухи, а дядя говорит ей, что банк лопнул, и она потеряла все свои деньги.

Дели прогнала видение и улыбнулась Чарльзу.

– Я жду «Филадельфию» с Дарлинга, хочу ее написать. Вчера «Гордость Муррея» с «Непобедимым» вернулись. Думаю, и она не задержится.

Дели была без шляпы. Ее темные волосы глянцевито блестели на солнце, совсем как холка у Барни. Чарльз грустно улыбнулся в ответ. Он выглядел поникшим и потерянным, глаза потускнели, усы понуро висели по щекам. После смерти Адама он заметно постарел.

– Смотри, покажи мне, когда будет готово. Я на следующей неделе еще приеду, тетю привезу доктору показать. Она за последнее время сильно похудела. Я думал, это от того, что она по Адаму сильно убивается, но у нее ведь еще и в спине боль держится, да и бок не проходит, все хуже ей. Доктор считает, дела у нее неважные.

– Бедная тетя Эстер! – проговорила Дели, и тут же подумала, что наконец-то тете можно будет жалеть себя на законном основании. Доктор даст ей на это право.

«Что это я злорадствую?» – снова подумала Дели, но странное чувство отмщенной обиды вдруг нахлынуло на нее: таких людей, как тетя Эстер, трудно прощать по-христиански.

– Хотя, по-моему, кое в чем она лучше стала, – озабоченно глядя на Дели, проговорил дядя Чарльз. – Помнишь, в прошлый-то раз, когда ты к бричке выходила, она тебе обрадовалась, и странности ее прошли, и враждебности к тебе не было, как после смерти Адама.

– Просто она виду не показывала, – заметила Дели, – а сама меня не простила, я знаю. Так и считает меня виноватой неизвестно в чем. Но выглядела она и вправду вполне нормально.

– Вполне, вполне нормально, и я так думаю, – облегченно вздохнул Чарльз.

Каждый день в полуденные часы Дели неизменно оказывалась на пристани: не пришла ли «Филадельфия». Расспрашивала о ней только что вернувшихся в порт капитанов, может, знает кто-нибудь новости о пароходе.

Пароходы с Дарлинга возвращались теперь каждый день. Пристань гудела. Скрежетали колеса, грохотали лебедки; шипел выпускаемый пар – с пароходов перегружали на поезд до Мельбурна квадратные тюки с шерстью, на которых стоял штамп далеких от Эчуки западных поселков. И баржи, и пароходы были доверху нагружены шерстью, за год через Эчукскую пристань ее проходило миллиона на два фунтов, а то и побольше.

Ясным июньским днем, когда косые солнечные лучи отливали золотом, создавая иллюзию теплой погоды в разгар зимы, позади швартующихся «Клайда» и «Ротбери» рядом с маленьким «Бантамом» Дели заметила небольшое белое суденышко с боковым колесом. Названия не разглядеть, только… ну, конечно, это она, «Филадельфия», названная в честь Дели полным ее именем.

Вернулась, проделав путь в тысячу миль до самого западного края Нового Южного Уэльса.

Дели ловко пролезла под железными перилами, которыми был огражден грузовой причал, и побежала, перепрыгивая на ходу толстые бухты и железные крюки. Она спустилась по деревянной лесенке к самой воде и очутилась у сходней «Филадельфии».

– Том! – закричала она. – Том, ты здесь? Но никто не отозвался. Пароход как вымер.

Дели подобрала саржевую юбку, обнажив ноги до самых икр, прошла по сходням на пароход и стала подниматься по узкой лесенке над колесным кожухом, собираясь постучать в дверь капитанской каюты: Том наверняка здесь. Она дошла почти до самой верхней ступени, как вдруг снизу раздался негромкий оценивающий свист.

Дели повернулась и непроизвольно выпустила юбки. Внизу, привалившись спиной к паровому котлу и скрестив руки, стоял высокий, широкоплечий парень с копной пьющихся ослепительно медных волос, кепка сдвинута на затылок, в глазах – насмешливый огонек.