Прежде, чем по обмелевшей реке прекратилось всякое сообщение, Дели получила письмо, доставленное в Эчуку последним пароходом. Ему потребовалось десять дней, чтобы добраться сюда из Суон-Хилл, застревая во всех местечках. Письмо пришло из Берка, с дальнего Запада штата Новый Южный Уэльс. Движимая внезапным порывом, она разорвала конверт и, вынув письмо, взглянула на неразборчивую подпись. Почерк был крупный, неряшливый; он выдавал человека, не привыкшего держать в руках перо. Как и следовало ожидать, писал Брентон Эдвардс. Она ощупала листки, будто желая почувствовать написанное пальцами, как если бы слова имели свою, отдельную жизнь. Затем она разгладила листы на столе и начала читать.

«Дорогая мисс Гордон!

Я посылаю это письмо с оказией. Почте я не очень-то доверяю, зато вполне доверяю своему приятелю, шкиперу «Келпи», который доберется до Эчуки, если только это возможно вообще. Боюсь, что я должен сообщить вам плохую новость. Дело касается бедняги Тома. Один раз он осматривал двигатель, вместо захворавшего Чарли, и неосторожно наступил на вал. Его штанина попала в маховик, который мы используем иногда для лебедки, и прежде чем кто-либо из нас успел прийти к нему на помощь, ему оторвало ногу. Мы отвезли его в Берк, где он и умер в больнице. Помнится, он очень боялся, что придется окончить жизнь в доме престарелых, где не разрешается жевать табак и сквернословить. Теперь ему это не грозит…»

Дели пропустила несколько строчек и прочитала:

«Теперь вы – владелица колесного парохода, во всяком случае, его половины».

Похоже, Том всегда думал оставить ей «Филадельфию» и успел перед смертью подписать бумагу, закрепляющую за ней ее долю. Брентон Эдвардс, наверное, принял на себя обязанности шкипера, раз у него было удостоверение Тома. В этом году они должны расплатиться с долгами.

«Вы будете рады узнать, что он не мучился долго перед смертью. Ослабевший от шока и от потери крови, он умер, будто заснул. Я сделал ему крест из мачты с „Филадельфии“, ведь он так гордился за свое судно. Наверное, ему приятно иметь рядом с собой частичку его, хотя оно убило его.»

Еще не вникнув в содержание письма, она машинально отмечала орфографические ошибки, неправильные обороты речи. Но за всем этим Дели уловила чуткость и душевную тонкость автора Брентона Эдвардса. И это приятно удивило ее.

Но вот, наконец, смысл прочитанного ворвался в ее сознание: «Филадельфия» принадлежит ей, а Том – милый, добрый, неотесанный, благородный Том – его больше нет!..

Дели сидела в своей маленькой рабочей комнате, чувствуя, как горячие слезы медленно падают на руку с письмом. Старина Том избежал опасностей моря, чтобы встретить свой конец на реке… Она нашарила в сумочке носовой платок, вечно испачканный красками. В последний раз она плакала, когда уезжали в Мельбурн трое новобранцев из Эчуки. Плакала не о них – о себе. Свистки дрожащего от нетерпения локомотива, крики возбужденной толпы, флаги, будоражащая музыка военного оркестра наполнили сердце девушки горьким сожалением: родись она мужчиной, она не махала бы сейчас платком, а сама спешила бы на другой конец света.

Когда на следующий день появился дядя Чарльз, она вскочила с места, торопясь сообщить ему важную новость: ее пятьдесят фунтов, которые, как он считал, были вложены в сомнительное предприятие, окупились десятикратно. Однако, взглянув в его лицо, она прикусила язык.

– Что случилось? Тетя Эстер…

– Да, родная, скоро придет конец ее страданиям. Видела бы ты, как она мучается! В последние недели у нее помутился рассудок. Кто бы только знал, какая это мука слушать ее бессвязные речи! Это ужасно, это… – Губы у него задрожали, он схватился за упаковочный ящик и сел на него.

Дели почувствовала себя неловко: она почти совсем забыла про тетю Эстер. Чарльз приехал просить ее вернуться на ферму и побыть напоследок с умирающей. Она хочет видеть племянницу, вероятно, опасаясь, что не успеет помириться с ней. Помимо всего, она теперь нуждается в уходе круглые сутки. Сиделка, естественно, не справляется.

Когда дядя ушел, Дели попросила у господина Гамильтона отпуск на неопределенное время.

– Опять тетя, да? – недоверчиво спросил тот, наклонив голову, чтобы лучше видеть ее сквозь пенсне. – Разве у нее нет своих дочерей?

– О, нет, господин Гамильтон! В некотором роде я ее приемная дочь, она растила меня с двенадцати лет, когда я потеряла родителей. А ее единственный сын убит, – Дели сама удивилась, как легко произнесла она эти последние слова, без обычной спазмы в горле. – Кроме меня у нее никого нет. Это – родная сестра моей матери, и…

– Хорошо! – сухо произнес патрон.

За стеклянной дверью с ее неплотно задернутыми шторами виднелось идущее к закату солнце. Разомлевшая от жары река лениво двигалась между высокими берегами, отражая голубое небо и клонившиеся к воде деревья во всем богатстве тончайших оттенков. Вода медленно перемещалась вниз по течению, на смену ей приходила другая вода. Так остается неизменной для глаза радуга над водопадом, хотя составляющие ее мельчайшие брызги каждый миг другие.

Не находя себе места, Дели снова вернулась к кровати Эстер, возле которой день и ночь теперь горела лампа. Для больной, чей мир замкнулся в четырех стенах, она значила больше, чем солнце.

В свете лампы ее исхудалое, обтянутое желтой кожей лицо казалось восковым, от него остались лишь нос да лоб; глаза утонули в бездонных глазницах. Она с усилием повернула голову и спросила:

– Ты говоришь, дитя, что сейчас светло, как днем?

– Да, тетя.

Накануне вечером Дели упомянула, что луна вошла в полную фазу. Сейчас, в разгар дня, палило солнце, тени в саду были короткими и густыми. Но какой смысл объяснять ей это?

– Дать тебе воды?

– Да… пожалуй. А когда мне дадут снотворное?

– Ты приняла его совсем недавно. Что, очень болит? – Невыносимо!..

Губы больной были бледны и плотно сжаты, их уголки опущены в горьком смирении. Дели поднесла ей питье. Желтые пальцы женщины беспомощно обхватили стакан, будучи не в состоянии удержать его. Вдруг ее голова начала метаться на подушке, будто она хотела убежать, избавиться от нестерпимой муки. Из ее груди вырвались стоны: – О, Господи! Смилуйся надо мной!

Дели бросилась искать сиделку, которая сидела на кухне и пила чай. Та стремительно прошла по коридору, шурша своим клеенчатым передником и поправляя накрахмаленные манжеты.

– Не так все страшно, как вам кажется, – сказала она. – Больные любят, чтобы с ними носились, только и всего.

Дели посмотрела на ее плотно сжатый рот и тяжелый подбородок, на маленькие глаза, обведенные тенями. Что сделала жизнь с этой женщиной? Она выглядела так, как если бы ее никто ни разу не пожалел, а значит, и она никого не пожалеет.

– О, сестричка! Дайте мне лекарство. Мне очень, очень плохо…

– Вы приняли его полчаса назад, миссис Джемиесон.

– Но мне нужно еще… Еще один порошок! Доктор не мог знать, что одного теперь недостаточно.

– Я не могу взять на себя такую ответственность! Только через три часа!

– Три часа… – Эстер тихонько заплакала.

– Я возьму ответственность на себя, – сказала Дели и направилась к умывальнику, где лежали порошки, содержащие опиум.

– Дайте сюда! – сиделка вырвала у нее лекарство. – Здесь отвечаю я, а не вы, мисс Гордон. – С каменным лицом она опустила коробочку в карман фартука.

К счастью, в тот день доктор нанес им один из нечастых визитов. После инъекции метания и стоны прекратились, и больная погрузилась в беспокойный сон.

Провожая доктора, Дели рассказала ему о том, что произошло утром и попросила его увеличить дозу наркотика.

– Я предлагал поместить ее в больницу, там ей было бы спокойнее, – нетерпеливо возразил тот, натягивая желтые кожаные перчатки. – Тогда она и слушать не хотела об этом, а теперь ее нельзя трогать, она слишком слаба.