Чарли Макбин выбрался из койки и прищурился от резкого сверкания солнечных бликов, испещривших водную гладь озера. Он провел рукой по колючему подбородку и, моргая мутными глазами, потянулся за брюками.

Человек стареет, вот что плохо… Вчера вечером они выпили всего одну бутылку виски и самую малость пива, а вот поди ж ты… Во рту – будто жевал башмак чернокожего.

Доносившиеся с камбуза звуки несколько приободрили его, хотя о пище он не мог и думать; яйца на завтрак – брр! Но черный кофе и пахучая сырая луковица…

Стареет, стареет… Все утро это звучало как рефрен, вызывая острую головную боль. Он знал, что не смог бы работать ни на каком другом пароходе. Да и «Филадельфии» не найти другого механика за те деньги, которые ему платили.

Чарли Макбин прошел на камбуз и сунул нос в дверь. Во взгляде кока было все, кроме радушия.

– Завтрак еще не готов, – буркнул он.

– Я только сказать: на меня не готовь. Аппетиту нет. А кофий не поспел? – быстро спросил он, ища глазами луковицу. Ага, есть несколько – в плетеной кошелке под раковиной.

– Наливайте, – все также неприветливо откликнулся кок.

Чарли дрожащей рукой поднял кофейник и стал наливать кофе в кружку: он не хотел, чтобы кок услышал дребезжание кофейной чашечки о блюдце.

– Кофе и луковицу – вот и все дела.

– Луковицу? – кок служил на «Филадельфии» недавно и еще не видел Чарли с похмелья.

– Ну да. И чуток хлеба – сок подобрать.

Чарли вытянул из горки хлеба, нарезанного для тостов, ломоть, достал из кошелки луковицу, но, когда он трясущейся рукой схватил острый нож, кок не выдержал.

– Совсем спятил, пальцы отхватишь!

Он вырвал у него нож, ловко очистил луковицу, порезал ее и протянул Чарли: тот пришлепнул сырые колечки на хлеб и поднес бутерброд к носу.

– Ох! – сказал он, с наслаждением вдыхая острый запах, пока из глаз не потекли слезы. – Такая штука и мертвого подымет! – И, взяв чашку в другую руку, он, довольный, удалился, жуя на ходу и громко чавкая.

Дели тоже проснулась с головной болью, что было для нее непривычно и явно несправедливо, потому что вечером она не пила ничего, кроме чая. Более того, она даже не обедала, а сразу улеглась, чувствуя сильный жар и приятное тепло внутри – внимание мистера Рибурна согревало ее сердце. Даже если это только вежливость, все равно – уже многие годы никто не хлопотал о ее здоровье так, как он.

Дели со стоном повернулась на бок. Все суставы ныли, в горле першило. Похоже, она действительно заболела. До нее донеслись первые признаки жизни на камбузе, и ей безумно захотелось выпить чашку горячего кофе. Желание это было таким навязчивым, что она, можно сказать, увидела чашку на маленьком столике у койки – темно-коричневая жидкость, исходящая паром, и совсем немного молока.

Словно услышав ее молчаливый зов, в дверь просунул голову Гордон. Она так обрадовалась, увидев его, что даже проглотила свое обычное: «Ты сегодня не причесывался», – и вместо этого слабо улыбнулась ему.

– Хочешь чаю, мам?

– О, голубчик! Немного кофе, если можно. Черного… Нет, влей капельку молока. И передай мне, пожалуйста, пузырек с аспирином – вон там, на маленькой полке у окна. Ты бы зашел к отцу, не нужно ли ему чего-нибудь… Думаю, Чарли еще не пришел в себя.

– Попрошу Алекса, скажу, ты велела. Мама, с тобой все в порядке?

– Меня что-то знобит. Думаю, немного простудилась.

– Раз так, не выходи. Я кофе принесу.

Дели лежала, совершенно успокоившись, словно уже выпила этот кофе, и размышляла о том, что в жизни в конце концов все вознаграждается, конечно, если тебе отпущено достаточно лет. Все заботы, долгие ночные бдения у постели сына – все вернулось к ней сейчас, когда он стал ее утешителем. Хотя она знала семьи, где естественные родственные отношения со временем совершенно изменялись, и с родителями обращались, как с надоедливыми детьми.

«Боже, сделай так, чтобы не стать обузой для самых близких людей», – подумала Дели.

Ее дедушка оставался живым и деятельным до самого дня своей смерти; она готова биться об заклад, что и мисс Алисия Рибурн той же закваски. И Брентон, уже давно беспомощный, она уверена, никогда не впадет в детство. Сыновья не просто уважают его, можно сказать, они благоговеют перед ним, хотя он едва может поднять руку.

– Я должна встать, – громко сказала Дели, глубже зарываясь в простыни. В ее памяти смутно всплывали события вчерашнего дня.

– … Тысяча тюков, все в целости и сохранности! Рибурн подписал счет за разгрузку и вместе с чеком передвинул его через стол. Дели дала ему расписку и почувствовала огромное облегчение: с делами покончено, можно снова забраться в койку и закрыть глаза. Тяжелый сухой кашель разрывал ей грудь, и она непроизвольно положила руку туда, где с каждым вздохом, казалось, поворачивается тупой нож.

– Что с вами, дорогая миссис Эдвардс?..

Его широко раскрытые глаза смотрели на Дели с непритворным сочувствием.

– Все в порядке, я думаю, у меня легкая простуда. – Собственный голос как-то странно отдавался в ушах – не голос, а глухое квохтанье.

– Никогда не прощу себе, если из-за моих дел вы заработали пневмонию. – Рибурн осторожно дотронулся до ее лба обратной стороной ладони – типично врачебный жест. – Вы вся горите.

Ответ Дели потонул в приступе кашля. Она была ребенком, но хорошо помнит, как умирала бабушка: короткие тяжелые всхлипы и ужасное бульканье в легких, как будто она захлебывалась в собственной мокроте.

– Минуточку! – Рибурн встал, порылся в ящике своей конторки, которая располагалась под лестницей, ведущей в главный дом, и вернулся с термометром – огромной стеклянной трубой. И прежде чем она успела возразить, термометр оказался у нее во рту, а он крепко ухватил ее левое запястье и двумя пальцами нащупал пульс, глядя при этом на серебряные часы, висевшие на цепочке.

Минуя взглядом большой термометр, Дели скосила глаза и увидела его пальцы – мягкие, с хорошо ухоженными ногтями. Она сидела тихо, совершено ошеломленная, и чувствовала, что от волнения ее пульс забился еще сильнее. Рибурн сосредоточенно считал удары.

– М-да… – Он вынул термометр у нее изо рта, посмотрел на него и встряхнул. Его губы двигались, производя подсчет, потом он что-то пометил на бумажке.

– Как я и думал, температура довольно высокая: 39 по Цельсию, 102 по Фаренгейту. Почему вы не в постели?

Его манеры были столь нарочито профессиональны, что Дели не удержалась от смеха.

– И с каких это пор вы стали представителем медицинской профессии? Вы обращаетесь с больным, как врач, но меня вам не провести. Вы сразу себя выдали. Видите ли, мой отец был врачом, и я знаю: настоящий доктор ни за что не скажет пациенту его температуру. «Таинственность – основное в нашей профессии, – говорил бывало отец, – все равно как колдовство у африканских шаманов.»

Рибурн улыбнулся, но тут же посерьезнел вновь.

– Однако же я разбираюсь в медицине достаточно, чтобы сказать, что с вашей температурой и вашим пульсом нельзя находиться на сегодняшнем ветру. Солнце обманчиво, на воде при юго-западном ветре оно не греет. Вам следует немедленно лечь в постель.

– Но…

– Пожалуйста, миссис Эдвардс! Видите ли, я чувствую ответственность за вас.

– Для этого нет никаких причин, – слабо запротестовала Дели, ощущая в то же время, как это чудесно, когда мужчина снова распоряжается ею, заботится о ней, решает за нее. Несмотря на ее теории о равенстве полов, она была женщиной до мозга костей.

– Где практиковал ваш отец? В какой части Австралии?

– Ни в какой. Понимаете, в известном смысле, он никогда не был в Австралии.

– В известном смысле? – Его веки дрогнули; она знала это свойство его темных глаз: они почти мгновенно отражали его настроение: юмор, скептицизм или озабоченность.

– Он похоронен в австралийской земле, но при жизни никогда не ступал на нее. Наш корабль разбился ночью накануне прибытия в Мельбурн. Вся моя семья утонула. – Прошло уже столько лет, но, когда Дели заговорила об этом, ее голос задрожал.