– Послушай, Джо, чего ради мы тут горбатимся? Куда лучше отправиться с утра в лес да припасти дров для пароходов.

– Эк сообразил, дурья башка, – откликнулся Джо. – Река-то почти пересохла, пароходов теперь днем с огнем не сыщешь. А тут подзаработаем неплохо. Что это тебе вдруг взбрело в голову отказываться?

– Сыт я, Джо, этой работой по горло. Столько дерева нарубил, на целую железную дорогу хватит, до Лондона добраться можно. Да и контракт этот чертов, провалиться ему…

– Заткнись, Джо. Смотри!

К их лагерю, освещенному костром, приближалась одинокая фигура. Дели, измученная горем, изможденная долгой дорогой без еды и сна, опустилась на землю возле костра и потеряла сознание.

– Подними-ка ей голову!

– Ну и дурак ты, парень. Когда в обморок падают, им голову вниз держать полагается.

– Воды на нее надо плеснуть. Да много не лей, а то захлебнется. Гляди-ка, платье-то у нее насквозь промокло, в грязи вымазано. Откуда она тут взялась?

– Уж не знаю, откуда, только так и горит, трясет всю. Надо оттащить ее от огня да в одеяло завернуть.

– И рому дать хлебнуть. Там в бутылке еще осталось. Разбавь-ка его водой, неровен час, задохнется.

Обжигающая жидкость проникла в горло, и Дели закашлялась и открыла глаза. Она увидела поддерживающую ее мужскую руку, значит, она опять свалилась с Барни. Она обвила рукой шею неясной тени, которая склонилась над ней и прошептала: «Адам».

– «Адам!» Не иначе, к нам сама Ева спустилась, – проговорил бородатый Джо, пытаясь скрыть смущение. Дели сняла руку с его шеи, удивленно ощупала заросшее лицо.

– Нет, ты не Адам! Отведите меня домой, я должна увидеть его, должна увидеть. Он уезжает сегодня, нет, завтра. Какой сегодня день? Она внезапно села и обвела их безумным взглядом.

– Кажется, суббота или нет… воскресенье. Да где ты живешь-то? От Эчуки далеко?

– Эчука… Да, они повезут его в Эчуку и положат в землю. Умоляю, скорее отвезите меня домой.

– Отвезем, девушка, не волнуйся ты так. Только где он, дом-то твой? На реке?

– Да, да, выше Эчуки.

Джо посмотрел на своего напарника и прошептал:

– Издалека забрела.

– А чья усадьба-то?

– Джемиесона. Это мой дядя. Почему мы не едем?

– Ладно, ладно, поедем. На-ка вот, выпей. Трясешься, как не знаю что.

Он всунул ей в руки толстую керамическую кружку с горячим, сладким чаем.

Дели почувствовала у своих губ выщербленный край и, сделав глоток, тут же протянула кружку назад: от сладкого кипятка ее едва не стошнило.

– Воды дайте, пожалуйста, воды.

Джо достал из мешка, висевшего на дереве, флягу с водой. Дели видела сквозь огонь белую палатку, тщательно выметенную дорожку перед входом, пустые банки из-под джема, аккуратно сложенные пустые бутылки, поблескивавшие в свете костра. Все это было похоже на сон, но живой и до боли правдоподобный.

– Ну что, мисс, – проговорил второй рубщик, когда Дели одним глотком осушила кружку, – цепляйтесь снова рукой за шею Джо, – он хотя и боится женщин, но один раз потерпит, – а другой рукой точно так же за меня держитесь.

Они усадили ее на свои переплетенные руки и так между ними она ехала до тех пор, пока впереди не показался свет, широкий размах реки, поблескивавшей под лупой. Потом она оказалась в лодке, вся в огне и вместе с тем сотрясаясь от холода. Голова ее покоилась на аккуратно сложенной парадной куртке Джо, тело было укрыто одеялом.

Перед ней мелькали темные макушки деревьев. Лодка, поворачивая вместе с течением, увлекала за собой луну и звезды, и они размеренно двигались позади убегающих деревьев.

Дели вдруг показалось, что она в самом сердце Вселенной и тихо кружится в нем, приобщаясь к великому движению и великому покою.

И – словно удар, мучительная боль – лодка прошуршала по песку, и Дели услышала голос Джо: «Огни везде. Клянусь, они здорово переполошились».

Из-за толстой черной стены доносились приглушенные голоса. Потом стена сомкнулась, и она уже ничего не видела – только черный занавес, на котором вспыхивали и гасли огоньки.

– Все вышло как нельзя лучше, – сказал Чарльз. Он сидел возле постели и сжимал рукой худенькую ладошку племянницы. – Если бы не твоя болезнь, тетя, наверное, сошла бы с ума. В день похорон она совсем не поднималась. Нам уже в Эчуку пора, тело на вскрытие везти, потом хоронить, а она лежит лицом к стене… Нет, нет, молчи, – поспешно проговорил он, когда Дели открыла рот, – тебе нельзя разговаривать. Я сюда врача отправил из Эчуки, – продолжал он, – говорю: видно, доктор, придется вам сразу двух пациенток лечить. Он вас обеих осмотрел, а потом пошел к Эстер и все ей серьезно объяснил: что у тебя муррейский эн… энцефалит и что твое выздоровление целиком зависит от хорошего ухода. Говорят, эту штуку москиты разносят.

– Да-давно?

– Давно ты лежишь? Да уж почти три недели. Жар у тебя сильный был, но сейчас дело на поправку идет. Эстер за тобой день и ночь ухаживала, измучилась так, что одна тень от нее осталась. А как увидала, что ты вывернулась, пошла на поправку, сама свалилась без сил. Два дня отсыпалась. Анни с ней сидит, так что еще денек-другой и будет как новенькая.

Дели слушала и не понимала. В голове – пустота, а в ней гулким эхом отдаются слова, странные, бессмысленные. Эстер «будет как новенькая». Дели «вывернулась»… Ей представилось, что она неожиданно вывернулась из-за угла, а там улица: длинная, серая, пустынная. Адама нет, и улица мертва.

– Я не хочу поправляться.

– Ты уже поправляешься, хочешь ты этого или нет. Все проходит. Со временем ты оглянешься назад и поймешь, что видишь прошлое совсем по-другому и чувствуешь все иначе, помяни мое слово.

Дядя ушел, и Дели осталась одна. Из окна в комнату падали косые лучи предзакатного солнца, в которых кружились проявленные из воздуха пылинки. Спрячется солнце, а пылинки останутся и будут также медленно кружить в своем танце, но этого уже никто не увидит, они снова превратятся в пылинки-невидимки.

Как похожи эти лучи на те, что проникали в комнату в тот памятный день, когда Адам впервые поцеловал ее. Дели быстро повернула голову к двери: Адам! Но нет: рожденный памятью образ тут же слился с темнотой и исчез навсегда.

Утром Чарльз принес с собой папку, в которой лежали написанные от руки и скрепленные между собой странички.

– Взгляни-ка, думаю, ты захочешь оставить их у себя. Здесь сочинения Адама, и кругом твое имя. Филадельфия! Дели! Дельфина! Как только он тебя не называет, – еле заметная улыбка тронула его губы. Он положил папку рядом с безжизненной рукой племянницы. – Читай, только понемногу, тебе нельзя переутомляться. Сегодня придет доктор, держись молодцом, может, он разрешит вставать.

– Мне гораздо лучше.

– Вот и умница. Анни с Бэллой хорошо тебя кормят?

– Даже слишком. Бэлла так расстраивается, когда я не ем, что мне волей-неволей приходится есть.

– Ну и хорошо. Нужно сил набираться.

Дели вдруг почувствовала страшную усталость. Поскорей бы ушел дядя Чарльз. Три недели. Целых три недели провела она в постели, погруженная в зыбкую, наполненную красными мерцающими всполохами темноту, которая время от времени расступалась, открывая глазам тетю Эстер или Ползучую Анни, склонившихся над ней с чашкой или мокрым полотенцем. Потом наступала тишина, и ей казалось, что она умерла, и все вокруг тоже умерло, но зловещая тишина вдруг прорывалась, и на нее обрушивались тысячи голосов. Они, изрыгая проклятия, винили ее в том, чего не поправить, не вернуть: «Ты толкнула его на смерть!», «Ты убила его!» Из ночи в ночь ей снился один и тот же сон, неотвязный и жуткий.

Бесконечно длинной белой полосой тянулся пустынный берег, о который с грохотом разбивались волны, дюны уходили за край горизонта. Внезапно к самому небу поднималась огромная, как скала, волна, еще мгновение – и она обрушится на Дели…

Дели лежала с закрытыми глазами и думала о сне. Наконец, Чарльз ушел, и она открыла глаза. Нежно погладила рукой тонкие листки. Почерк Адама придал ей сил. Она вытащила из пачки один листок и медленно поднесла к глазам.