– Тебе чего надо?

– Нич-чего… – пролепетала она. – Я хотела пойти к Или, чтобы помочь ему загнать коров…

– Ну так иди!

Она побрела прочь, спрашивая себя, куда девался веселый участник ее игр, каким Адам был еще минувшим летом, и откуда взялся этот погруженный в себя незнакомец?

По вечерам, когда семья собиралась в гостиной, часто вспыхивали споры и пререкания, особенно между отцом и сыном.

Мисс Баретт учила Дели вышивать. Девочка страшно не любила это занятие, но когда она садилась на низкий табурет так, чтобы ее лицо было на уровне колен гувернантки, и наблюдала, как ее длинные пальцы с ухоженными миндалевидными ногтями уверенно снуют среди ярких нитей, девочку охватывало чувство глубокого покоя и умиротворения.

Чарльз просматривал вчерашний номер «Риверайн Геральд», Адам с головой ушел в чтение томика поэзии, который дала ему мисс Баретт, а Эстер раскладывала пасьянс на низеньком столике, поставленном у камина.

Чарльз вдруг заерзал, запыхтел, шурша газетой. Явный признак того, что он что-то вычитал.

– Вот, не угодно ли? Некоторые горячие головы из стригалей разъезжают по стране и подбивают профсоюз организовать забастовку. Не исключено, что в этом году нам придется стричь овец самим. Слышишь, Адам? Отвечай, когда к тебе обращается отец!

Сын поднял на него отсутствующий взгляд.

– Ты понял меня? Я сказал, что мы можем в этом году остаться без стригалей. Если они и дальше намерены подрывать овцеводство своими забастовками, их надо усмирить.

Адам насмешливо скривил губы:

– А кто может им помешать? Уж не хочешь ли ты сказать, что надо стрелять в свободных граждан, как это сделали в Европе? В конце концов у них есть поводы для недовольства.

– Можно подумать, что ты на их стороне! А между тем пора бы тебе браться за ножницы. Как ты на это смотришь?

– Я не собираюсь заниматься стрижкой: терпеть не могу овец.

– Ты будешь делать то, что тебе велят! А не хочешь – можешь уходить из дома!

– И уйду!

Они смотрели друг на друга почти с ненавистью.

– Но ведь такой нужды может и не возникнуть, – поспешила вмешаться Эстер. – А уж если нам придется невмоготу, Адам, конечно, не откажется помочь.

Сын хотел было ей возразить, но мисс Баретт сделала ему знак, и он смолчал. Чарльз раздраженно перевернул газетную страницу и продолжил чтение.

В гостиной вновь воцарилась тишина, нарушаемая лишь шлепанием карт о стол – Эстер всегда раскладывала их весьма энергично. Вдруг Адам издал громкое восклицание и, не отрывая глаз от книги, зашевелил губами, повторяя про себя прочитанный отрывок. Потом он встал со своего места, пересек комнату, уселся на полу у ног мисс Баретт и положил раскрытую книгу ей на колени. Дели проворно подхватила вышивание.

– Взгляните… пробормотал он. – Ведь я как раз это пытался выразить… Именно это!

– Я так и думала, что ты найдешь у Омара Хаяма созвучные тебе настроения, – улыбнулась гувернантка. – Позднее я дам тебе Шопенгауэра.

Адам сделал прорыв к интимности сквозь разделяющий их магический круг. Дороти Баретт мечтательно смотрела на пламя камина, тогда как Адам зачарованно уставился на нее, как смотрят на прорицательницу. Резкий голос Эстер прорезал тишину:

– Адам, подойди ко мне! У меня что-то не ладится с пасьянсом. Смотри, одни только темные масти. Может, ты мне подскажешь?

Адам упрямо мотнул головой, но черные глаза матери были непреклонны. Он встал, перегнулся через стол, выдернул из колоды бубнового валета и положил поверх крестовой дамы. Потом он вернулся на свое место на кушетке и вновь углубился в чтение.

– Ах, вот он, голубчик! Глаза у Адама молодые, не то, что мои! – приговаривала Эстер.

Дели подметила, что тете каждый раз требовалась помощь сына, когда тот слишком уж увлекался беседой с мисс Баретт.

Между тем Эстер и Чарльз были подчеркнуто вежливы и холодны друг с другом. Чарльз продолжал спать отдельно.

Когда доставляли почту за минувшую неделю и вскрывали сургучные печати, сердце Дели каждый раз замирало от страха: что если из сумки достанут письмо для мисс Баретт? Однако к началу зимы место для нее еще не было найдено. В классной комнате между Адамом и Дели шла здоровая конкуренция: она обгоняла его в рисовании и географии, зато его сочинения ставились ей в пример.

– На этот раз у тебя получилось нечто необыкновенное, – сказала однажды утром гувернантка, просмотрев его работу.

Краска смущения залила чистый юношеский лоб; он бросил взгляд на стол, потом посмотрел вверх из-под насупленных бровей. Лицо его оставалось угрюмым.

– Ну и что из того? Я и сам знаю, что могу писать, только это никому не нужно. Кто это напечатает?

– Да, ты действительно можешь писать. Это сделано профессионально.

Адам молча чертил кружочки на обложке учебника.

– Вот послушай, Дели! – мисс Баретт начала читать сочинение Адама.

Слушая звуки ее грудного голоса, Дели смотрела на продолговатые белые облака, которые делили небо на три разноцветные полосы: темно-синяя, почти фиолетовая, затем нежно-голубая, а внизу – совсем бледная, будто припорошенная золотым порошком. Поглощенная созерцанием красок небосвода, она услышала:

– Эта аллегория о слепом художнике… она имеет глубокий смысл: поэт, который не может выразить себя, да, Адам?

Юноша нахмурил красивые брови и сжал челюсти так, что на скулах выступили желваки. Он ничего больше не сказал. Дели смотрела на него удивленно: последнее время он вел себя очень странно. Мисс Баретт сделала вид, что не заметила необычного выражения его лица.

– А ты не пробовал писать стихи, Адам? – спросила она.

Тот бросил на стол раскрытую школьную тетрадку.

– Только эти!

Мисс Баретт нетерпеливо ее захлопнула.

– Я имею в виду не упражнения в переводе с латинского. Есть у тебя свои собственные стихи?

– Нет, – сказал он, заливаясь краской до самых корней волос. Даже уши у него порозовели. Дороти Баретт раскаялась в своей настойчивости. О, эти страдания юности, эта мучительная застенчивость! Она не хотела бы вновь сделаться юной, уязвимой и незащищенной. Ее вполне устраивал тот защитный панцирь, который нарастал с годами.

– Ну, тогда давай переводи вот этот отрывок из Вергилия. А ты, Дели, садись рядом со мной и слушай.

Она поспешно пролистала несколько страниц латинской грамматики. В душе она считала, что Адам уже вышел из того возраста, когда его могла обучать женщина, да еще привлекательная женщина. Достаточно вспомнить, как волновала ее и ее подруг по женской гимназии присутствие красивого мужчины.

Дели медленно брела вдоль песчаного обрыва, бросая в реку куски древесной коры. Она старательно избегала смотреть на Адама, который стоял у самой кромки воды, задумчиво созерцая речной поток. Но вот он поднял голову и увидел ее.

– Пойдем погуляем, Дел, – предложил он. Обрадованная, она сбежала вниз. Теперь она уже не посмела взять его за руку, как сделала бы это, не задумываясь, всего полгода назад. Они чинно прошли бок о бок – до песчаного холма у излучины, потом обошли ее по дуге – до купы казуарин в низине.

С реки налетел легкий освежающий бриз; плутая среди тонких свисающих ветвей, он пел свою печальную песню. Адам отстал, чтобы сорвать с ветки круглый плод в шершавом гнезде. Он стоял и смотрел на него, задумавшись о чем-то своем.

– Пойдем! – настойчиво позвала Дели. – Ведь мы собирались гулять.

Адам подошел.

– А почему бы нам не погулять здесь? – полюбопытствовал он.

– Но эти дубы… Они – женщины!

– Женщины-дубы? Я предпочитаю называть их казуаринами. Но что в них особенного? Впрочем, они действительно напоминают негритянок с длинными распущенными волосами.

– Они… Они стонут, как море…

– Понимаю… Извини, пожалуйста.

Говорить с Адамом – одно удовольствие. Ему не приходится объяснять все подробно. Никогда не плававший на паруснике, он догадывается, однако, что ветер, свистящий в тонких ветвях, напоминает девочке свист ветра в корабельной оснастке. А еще как шумят волны у подножия отвесной скалы, где погребены ее родители.