— Почему же, Катенька? — Владимир присел на высокий табурет рядом.

— Потому что от этого кадра больно дышать, — она повернула к нему лицо, и он увидел в её глазах искреннее восхищение. — Вы сожгли Рязань так, что я чувствую жар через целлулоид.

Они приступили к работе. В монтажной воцарилась та самая «ламповая» атмосфера, о которой Владимир мечтал. Щёлкал монтажный стол, мерно шуршала пленка, перематываясь с бобины на бобину. Катя работала виртуозно. Её ножницы мелькали, отсекая лишнее, а клей ложился ровно, соединяя мгновения в историю.

— Смотри, Володя, — Катя перешла на «ты», что в этой тишине прозвучало совершенно естественно. — Здесь, на рынке, когда Арсеньев поворачивает голову… если мы дадим здесь лишних три кадра — ритм пропадет. А если обрежем на вдохе — зритель замрет вместе с ним.

Она прокрутила ручку стола, и на маленьком экране ожил их «теплый» тринадцатый век. Владимир завороженно смотрел, как Катя «сшивает» его видение. Она чувствовала его замысел на интуитивном уровне. Там, где он хотел дать масштаб, она предлагала задержаться на детали — на руке старика, на упавшем яблоке, на тени от зубца стены.

— Ты прав, — шептала она, делая очередную склейку. — Твой «шепот» в кадре работает мощнее любого крика. Гляди, как тишина Рогова ложится на этот свет…

Они просидели в монтажной несколько часов, забыв о времени. Катя то и дело отпивала холодный чай из стакана в подстаканнике, не отрывая взгляда от пленки.

— Знаешь, — вдруг сказала она, остановив ленту. — Я ведь видела много режиссеров. Кто-то строит кадр как памятник, кто-то как плакат. А ты… ты его как будто из сердца вынимаешь. У тебя СССР в кадре — он какой-то… честный. Даже если это тринадцатый век. В нем люди живые, Володя.

— Потому что они и есть живые, Катя, — тихо ответил Леманский. — И в сорок шестом, и в тысяча триста каком-то. Просто им иногда нужно напомнить об этом.

К полудню в монтажную заглянула Аля. Она принесла им горячих пирожков, завернутых в белую салфетку, и термос.

— Ну как вы тут, творцы? — Алина улыбнулась, наполняя комнату запахом свежего теста и домашнего уюта. — Небось, опять про обед забыли?

— Забыли, Алиночка, — засмеялась Катя, потягиваясь. — Твой муж — тиран. Он заставляет меня искать правду в каждом миллиметре пленки.

Они устроили небольшой перерыв прямо здесь, среди коробок с фильмом и обрезков ракордов. Пирожки Али были еще теплыми, и этот простой перекус стал лучшим продолжением их творческого процесса. Это был тот самый мир, где великое искусство рождалось из простых вещей: из доброты, из веры в друга и из горячего чая в монтажной комнате.

— Смотри, Катя, — Владимир разложил на столе эскизы Али к финальной сцене. — Нам нужно, чтобы монтаж в финале был как дыхание. Удар топора — вдох. Тишина — выдох.

— Сделаем, — кивнула Катя, бережно беря в руки негатив. — Это будет не монтаж. Это будет пульс.

Весь оставшийся день они «собирали» Рязань. Катя своими тонкими пальцами соединяла фрагменты их жизни в лесу, их ночных костров и дневных пожаров. Владимир видел, как из хаоса рождается гармония.

— Готово, — выдохнула Катя, когда солнце уже начало заходить, бросая оранжевые блики на монтажные шкафы. — Первая часть собрана. Хочешь взглянуть?

Она заправила пленку в проектор. В монтажной погас свет, и на белой стене ожила история. Владимир смотрел на экран и не узнавал своего фильма. Благодаря ритму Кати, благодаря её чутью, он стал объемным, дышащим, осязаемым.

— Катенька… — Владимир сжал её руку. — Это… это больше, чем я надеялся.

— Это ты, Володя, — просто ответила она. — Я только помогла тебе увидеть себя со стороны.

Когда они выходили из студии, Москва уже зажигала огни. Владимир чувствовал невероятную легкость. Главная битва за ритм была выиграна. Завтра они продолжат, но сегодня он знал: Катя стала тем самым «золотым сечением», которого не хватало его фильму.

— До завтра, Катя? — спросил он у ворот «Мосфильма».

— До завтра, мастер, — она улыбнулась и поправила шарф. — Нам еще штурм клеить. А там у тебя такое… в общем, выспись перед этим.

Владимир и Аля пошли по вечерней Москве к своей Покровке. В портфеле у него лежали первые смонтированные метры их новой жизни. И этот теплый майский вечер был как никогда похож на тот финал, который они сегодня создали на экране — тихий, светлый и полный надежды.

Вечер над Покровкой расцветал постепенно, окрашивая небо в глубокий черничный цвет, сквозь который проступали первые, еще робкие звезды. Москва затихала, сменяя дневной гул на мягкий шепот листвы и редкий перезвон трамваев где-то вдали. Владимир шел домой, и ритм его шагов странным образом рифмовался с монтажными склейками, которые они сегодня весь день искали с Катей. В его голове еще крутились кадры горящей Рязани, но чем ближе он подходил к родному подъезду, тем явственнее этот экранный жар вытеснялся предчувствием другого тепла — домашнего, настоящего.

Когда он открыл дверь, в прихожей его встретил тихий свет и тонкий аромат жасмина — Аля поставила свежий букет в вазу у зеркала. Сама она вышла ему навстречу, вытирая руки о передник, и всё в ней — от выбившейся пряди волос до легкой, усталой улыбки — говорило о том, что его ждали.

— Наконец-то, — выдохнула она, обнимая его за шею. От неё пахло домом и немного мукой. — Я уже начала думать, что Катя тебя совсем в плен взяла. Как там наше «Собирание»? Собирается?

— Собирается, Аля. И как! — Владимир прижал её к себе, вдыхая родной запах и чувствуя, как дневное напряжение окончательно осыпается сухой шелухой. — Катя — настоящий ювелир. Она видит такие нюансы… Но знаешь, я весь день думал только об одном: как я открою эту дверь и увижу тебя.

Он подхватил её на руки, и Аля негромко вскрикнула от неожиданности и восторга, обвивая его ногами.

— Володя, ну что ты! Пироги остынут!

— Пусть весь мир остынет, — прошептал он, целуя её в кончик носа. — Главное, что мы здесь.

Ужин прошел в той самой уютной, «ламповой» атмосфере, которая была их личным убежищем от всех штормов эпохи. Они сидели на кухне под низким абажуром, пили чай из старых чашек, и Владимир увлеченно рассказывал о том, как одна маленькая склейка, найденная Катей, вдруг превратила суровую батальную сцену в глубокую человеческую драму. Аля слушала, подперев щеку рукой, и её глаза светились тихой гордостью за него.

— Ты светишься, когда говоришь о кино, — заметила она, протягивая руку и накрывая его ладонь своей. — Но сейчас… сейчас забудь о монтаже. Пойдем в комнату. Я там зажгла твою любимую лампу.

В комнате царил изумрудный полумрак. Зеленая лампа на столе бросала мягкие тени на стены, заставленные книгами и эскизами. Окно было распахнуто, и в комнату врывался свежий ночной воздух, колыша тяжелые шторы.

Владимир подошел к окну, глядя на спящую Москву, а Аля подошла сзади, обнимая его за талию и прижимаясь щекой к его спине.