Аля улыбнулась и плотнее прижалась к его плечу.

Они пошли дальше, вглубь Москвы, и снег под их ногами хрустел так, будто это было то самое вологодское кружево, расстеленное на весь город, чтобы укрыть их счастье от любых невзгод.

Вечер накануне свадьбы окутал Москву синим, бархатным спокойствием. В комнате на Покровке было тепло и непривычно тихо — даже неугомонные соседи за стеной, казалось, притихли, уважая ту священную паузу, которая всегда предшествует большим переменам. Окно было чуть приоткрыто, и в щель просачивался запах талого снега и влажного асфальта — аромат надежды, который в сорок шестом году ощущался острее, чем когда-либо.

Владимир сидел на полу у дивана, прислонившись спиной к его мягкому боку. Режиссер занимался делом ответственным и почти медитативным — он начищал свои единственные парадные туфли. Щетка мерно шаркала по коже, а в голове у Леманского крутились кадры последних месяцев, складываясь в причудливую, неровную, но бесконечно дорогую ему ленту.

Аля сидела за столом под низко опущенным зеленым абажуром лампы. Она заканчивала подшивать подол платья. Платье, уже готовое после визита к Варваре Михайловне, висело на плечиках, прикрытое старой чистой простыней, но Аля нашла какую-то едва заметную ниточку и теперь бережно, почти благоговейно, работала иглой.

— Знаешь, — тихо проговорила она, не поднимая головы, — мне всё кажется, что если я сейчас отложу иголку, то завтра не наступит. Словно я этой ниткой пришиваю наш завтрашний день к сегодняшнему.

Владимир отложил щетку и посмотрел на неё. Свет лампы падал на её лицо, золотя ресницы и подчеркивая тонкую линию скул. В этом свете она казалась ему единственным реальным существом в мире, который еще недавно казался ему декорацией.

— Наступит, Аля. И он будет таким ярким, что нам придется снова использовать наш секрет ослепления, — Леманский поднялся и подошел к ней. Он положил руки ей на плечи, чувствуя, как она чуть вздрогнула и тут же расслабилась. — Ты сделала последний стежок?

— Почти. Только закрепить.

Она откусила нитку — жест такой будничный и такой домашний, что у Владимира сжалось сердце. Аля отложила платье и повернулась к нему в кресле. Она взяла его руки в свои. Её ладони были прохладными и чуть пахли мелом — художница весь день что-то рисовала в своем блокноте.

— О чем ты думаешь, Володя? — спросила она, заглядывая ему в глаза. — Ты весь вечер такой молчаливый. Словно ты уже там, в завтрашнем утре, и проверяешь, всё ли готово.

Леманский сел на край стола, не выпуская её рук.

— Я думаю о том, какой путь я прошел, чтобы оказаться в этой комнате, — ответил он, и в его голосе прозвучала та глубокая, скрытая нота, которую он позволял слышать только ей. — Если бы мне кто-то сказал год назад, что я буду сидеть здесь, на Покровке, и ждать утра нашей свадьбы… я бы решил, что это сценарий самого невероятного фантастического фильма.

— Ты часто говоришь так, будто ты откуда-то издалека, — Аля чуть прищурилась, внимательно изучая его лицо. — Из какого-то другого мира. Но знаешь… мне всё равно. Кем бы ты ни был до нашей встречи, здесь и сейчас ты — мой Володя. Человек, который научил меня видеть музыку в тишине.

Владимир почувствовал, как к горлу подступил комок. Он никогда не рассказывал ей всей правды о своем перемещении из 2025 года — это было бы слишком жестоко и невероятно. Но в эту минуту он понял, что правда вовсе не в датах и технологиях. Правда была в этом прикосновении, в этом запахе лаванды от её волос, в этой готовности идти за ним в любую неизвестность.

— Аля, я хочу тебе кое в чем признаться, — он понизил голос до шепота. — Я долго жил с ощущением, что я — гость. Что я здесь временно, что я должен что-то выполнить и… уйти. Я смотрел на этот город, на этих людей как на персонажей, которыми я должен дирижировать. Но на том мосту, когда я увидел тебя в видоискатель… я вдруг понял, что я не гость. Я вернулся домой.

Аля притянула его руки к своим губам и нежно поцеловала кончики его пальцев.

— Ты не гость, Володя. Ты — тот, кого эта Москва ждала слишком долго. Мы все здесь немного потерянные после войны. Мы все ищем, к чему бы прислониться, чтобы не упасть от этой внезапной тишины. И ты стал для меня этой опорой.

Они замолчали. На кухне коммуналки кто-то загремел посудой, раздался смех, потом всё снова стихло. В этой тишине Владимир достал из кармана пиджака маленькую коробочку. Он открыл её, и на бархатной подложке блеснули два простых золотых кольца. Они не были роскошными, в них не было камней, но они были выкованы из золота, которое Илья Маркович Гольцман хранил как семейную реликвию и отдал им со словами: «Пусть эти круги никогда не разорвутся».

— Давай примерим? — предложил Владимир. — Напоследок. Как репетицию.

Аля улыбнулась. Она протянула правую руку. Леманский осторожно взял её за пальцы и медленно надел кольцо. Оно скользнуло на место, словно всегда там и было.

— Оно холодное, — прошептала Аля, любуясь тем, как золото блестит в зеленоватом свете лампы. — И такое… окончательное.

Затем она взяла второе кольцо и надела его на палец Владимира.

— Теперь мы связаны, — сказала она серьезно. — Еще до алтаря. Еще до подписей.

Владимир посмотрел на свои руки. Это кольцо стало для него окончательным якорем. Он больше не был Альбертом, режиссером из цифрового будущего. Он был Владимиром Леманским, мужем Алины, человеком сорок шестого года, готовым строить жизнь на руинах и надеждах.

— Аля, пообещай мне одну вещь, — он обнял её, прижимая к себе. — Что бы ни случилось… как бы ни менялись времена, какие бы ветры ни дули над этим городом… мы никогда не перестанем ослеплять друг друга этим светом. Тем самым, из нашего финала.

— Обещаю, — она уткнулась носом в его шею. — Мы будем самыми яркими тенями в истории Москвы.

Они провели остаток вечера в последних мелких хлопотах. Владимир проверил, начищены ли пуговицы на его праздничном кителе, Аля еще раз осмотрела туфли. Они собрали маленькую корзинку с нехитрой снедью, которую Анна Федоровна приготовила для завтрашнего скромного застолья.

— Пора спать, — сказала Аля, когда часы в коридоре пробили одиннадцать. — Варвара Михайловна говорила, что невеста должна выспаться, иначе кружево будет казаться тяжелым.

— Иди, родная. Я еще немного посижу. Мне нужно… просто побыть в этой тишине.

Аля поцеловала его — долго и нежно, со вкусом мяты и предчувствием счастья — и ушла за ширму. Вскоре её дыхание стало ровным и глубоким.

Владимир остался один под зеленой лампой. Он достал свой блокнот и записал на последней странице одну-единственную фразу: «Симфония завершена. Начинается жизнь». Он закрыл блокнот и выключил лампу.

В комнате воцарилась темнота, но она не была пугающей. В этой темноте Леманский видел контуры своего будущего — не того, которое он помнил из учебников истории, а того, которое он собирался написать сам. Он подошел к окну и посмотрел на спящую Москву. Город молчал, но в этом молчании Владимир слышал музыку. Это была музыка завтрашнего утра, музыка шагов по деревянному настилу церкви, музыка звона бокалов и тихих поздравлений друзей.