— Знаешь, Аля, — проговорил Владимир уже засыпая, — я сегодня понял, почему Русь выстояла. Не из-за мечей. И даже не из-за князей. А из-за того, что в каждой такой палатке, в каждой избе вот так же сидели двое. И им было не всё равно друг на друга.

— Спи, философ, — прошептала Аля, обнимая его. — Завтра в шесть подъем. Тебе еще город жечь… в пятой серии. А пока — тишина.

Она задула свечу. Тонкая струйка дыма потянулась к потолку, растворяясь в темноте. В лагере наступил тот самый «звенящий» покой, о котором говорил Гольцман. Где-то в лесу ухнула сова, а за стенами палатки высилась Рязань — молчаливая, грозная и бесконечно настоящая, охраняемая любовью двух людей, которые решили, что их время — именно сейчас.

Это была самая тихая ночь в истории экспедиции. Ночь, когда страхи отступили, уступив место простой, человеческой уверенности: если утро наступит, значит, работа будет продолжена. И значит, свет всё-таки победит.

Вечер окончательно убаюкал лагерь. Костры прогорели до ленивых золотистых углей, над которыми еще плыл едва уловимый аромат печеной картошки. В лесу воцарилась та густая, добрая тишина, когда слышно, как сосновая лапа стряхивает на мох каплю росы.

В палатке Леманских было тепло и удивительно уютно. Маленькая керосиновая лампа на столе давала ровный, медовый свет, выхватывая из темноты расстеленные на досках чертежи, чашки с недопитым чаем и букетик полевых цветов в жестяной банке.

Владимир сидел на краю походной кровати, вытянув уставшие ноги. Он только что снял сапоги и теперь с наслаждением шевелил пальцами в толстых вязаных носках. Аля сидела напротив, расчесывая свои длинные волосы. В этом простом домашнем жесте посреди дикого леса было столько покоя, что Владимир невольно залюбовался.

— Знаешь, — тихо сказал он, глядя, как блики лампы играют в её волосах, — я сегодня весь день ловил себя на мысли, что мне совсем не хочется, чтобы этот день заканчивался. Даже когда Ковалев ворчал про свет, а Степан махоркой задымил весь ваген… Было в этом что-то такое… правильное.

Аля улыбнулась, откладывая гребень.

— Это потому, что люди у нас золотые, Володь. Ты видел, как дед Трофим Арсеньеву сухари свои отдавал? Мол, «ешь, князь, а то в кольчуге мотает». Они ведь не просто кино снимают. Они как будто жизнь заново строят. Настоящую.

— Да, — Владимир откинулся на подушку, заложив руки за голову. — Нет никакой дистанции. Никакого «режиссер — массовка». Есть просто мы. И этот город из сосны. Знаешь, я сегодня в какой-то момент забыл, что мы в сорок шестом. И что я… ну, ты понимаешь. Просто стоял и чувствовал, как пахнет разогретое дерево. И было так хорошо, Аля. Просто по-человечески хорошо.

Аля перебралась к нему, устраиваясь под боком и накрывая их обоих старым шерстяным одеялом. От неё пахло лавандой и немножко — костровым дымом.

— Ты молодец, Володя, — прошептала она, прижимаясь щекой к его плечу. — Ты их всех отогрел. У них ведь у каждого за спиной такое, что и вспоминать страшно. А сегодня они смеялись. По-настоящему. Ты видел, как повариха Паша расцвела, когда ты ей за щи спасибо сказал?

— Щи действительно были знатные, — рассмеялся Владимир. — С таким тылом нам никакие орды не страшны.

Он приобнял её, чувствуя, как уходит дневное напряжение. В палатке было так тихо, что слышно было мерное тиканье его наручных часов — маленькое эхо большого мира.

— А завтра будем снимать рынок, — сонно проговорила Аля. — Я там такие корзины нашла у местных… И платки. Знаешь, такие старые, выцветшие, но в них такая душа. Мы их на передний план пустим.

— Пустим, родная. Обязательно пустим. У нас всё будет настоящим. И корзины, и платки, и люди.

Владимир закрыл глаза. Ему виделись не кадры будущей саги, а простые картинки прошедшего дня: смеющийся Арсеньев, Ковалев с видоискателем, Степан, весело подмигивающий из кабины «ЗИСа»… Это был его мир. Тёплый, живой, пахнущий лесом и надеждой.

— Володь… — позвала Аля уже совсем тихо.

— М-м?

— Ты только не меняйся. Пусть этот свет в тебе остается. Ладно?

— Ладно, — выдохнул он, целуя её в висок. — Куда же он денется. Мы ведь его вместе зажгли.

Он потянулся и осторожно прикрутил фитиль лампы. Медовое сияние медленно угасло, уступая место мягкому лунному свету, пробивающемуся сквозь брезент. Снаружи, где-то за крепостными стенами, снова запела ночная птица. Владимир засыпал с улыбкой, зная, что завтра будет еще один длинный, трудный, но бесконечно прекрасный день. И что за его спиной — не просто съемочная группа, а его семья. Его Рязань. Его жизнь.

Утро на торговой площади «Рязани» началось с такого многоголосья и буйства красок, что у Владимира на мгновение перехватило дыхание. Это не было похоже на выверенную театральную мизансцену — это был настоящий, бурлящий котел жизни, который каким-то чудом перекочевал из тринадцатого века в майское подмосковье сорок шестого года.

Солнце, еще по-утреннему ласковое, пробивалось сквозь легкую дымку от костров, рисуя в воздухе длинные золотые полосы. В этих лучах плясала тончайшая пыль, а запахи… запахи кружили голову: здесь пахло свежевыпеченным хлебом, сушеной рыбой, горьковатой полынью и парным молоком.

— Володя, гляди! — Аля подбежала к нему, сияя глазами. На плече у нее висела связка баранок, а в руках она бережно сжимала глиняную свистульку. — Местные бабушки из соседней деревни привезли свои настоящие рушники. Те самые, из сундуков! Говорят: «Раз такое дело, пусть и наши деды в кино покрасуются».

Владимир прошел вглубь рынка. Декораторы постарались на славу: прилавки ломились от плетеных корзин, набитых яблоками, тяжелых мешков с зерном и россыпей глиняной посуды. Но главным украшением были люди. Местная массовка — деревенские мужики и бабы — обжили это пространство так естественно, будто всю жизнь только и делали, что торговали под стенами крепости.

— Почем каравай, красавица? — весело басил Ковалёв, пристраивая камеру на тяжелый штатив прямо между возами с сеном.

— Для тебя, соколик, даром, если кино снимешь складное! — откликнулась молодая деваха в расшитом сарафане, протягивая оператору кусок пахучего ржаного хлеба.

Леманский остановился в самом центре площади. Он не давал команд, не кричал в рупор. Он просто смотрел, как жизнь сама монтирует кадр. Вот старик в холщовой рубахе сосредоточенно раскладывает на лотке резные деревянные ложки. Вот стайка босоногих ребятишек — настоящих деревенских сорванцов — пытается стащить морковку с телеги, а возница, добродушно ворча, делает вид, что не замечает воришек.

— Какая сочность, — прошептал Владимир. — Аля, посмотри на эти платки. Это же не костюмы, это сама душа земли.

— Я им только чуть-чуть края запылила, чтобы в глаза не бросалось, — шепнула в ответ Алина, поправляя пояс на проходящем мимо «купце». — И посмотри на Арсеньева, он там, у оружейников.

Михаил Арсеньев, уже в княжеском кафтане, но без шапки, стоял у наковальни. Местный кузнец, приглашенный для достоверности, что-то горячо объяснял актеру, показывая, как правильно держать тяжелый молот. И Арсеньев слушал его с таким неподдельным интересом, какого не встретишь ни на одной репетиции.