Петр Ильич, обычно словоохотливый и ворчливый, сейчас молчал. Он беспрестанно мял в пальцах старую фланелевую тряпицу, которой протирал объективы, и его руки заметно подрагивали. Старый оператор знал то, что Володя только начинал осознавать всем нутром: в 1945 году кино — это не файлы на флешке. Это тонкая, капризная полоска целлулоида, которая сейчас проходит через баки с проявителем. Один градус ошибки в температуре раствора, одна крошечная соринка в баке, один неверный расчет экспозиции при утреннем тумане — и всё. Месяцы подготовки, вера Морозова, надежды Алины и тот безумный танец на Арбате превратятся в мусор.

— Пленка-то трофейная, Владимир Игоревич, — вдруг глухо произнес Ковалёв, не поднимая глаз. — «Агфа»… Она ведь света боится больше, чем наша «Свема». Чуть передержали на солнце — вуаль. А у нас туман был… И капитан этот со своими фарами…

— Мы всё рассчитали, Петр Ильич, — ответил Володя, хотя его собственный голос показался ему чужим.

Внутри у него всё сжималось в холодный ком. В своем 2025-м он привык видеть результат мгновенно. Плэйбек, мониторы, возможность переснять дубль через минуту — это была его страховка. Здесь страховки не было. Была только бездна ожидания. Он вспомнил, как Сашка подхватил Веру на руки. Вспомнил сияние её глаз. Если это мгновение погибло в баке с химикатами, он себе этого не простит.

— А если фокус «уплыл» на повороте? — Ковалёв посмотрел на Володю, и в багровом свете его глаза казались черными провалами. — Грузовик ведь тряхнуло на рельсе. Я рукой почувствовал, как камера качнулась. Если лицо Веры размыло — дубля нет. «Агфу» нам больше не дадут. Борис Петрович завтра с утра отчет в Комитет несет.

Володя закрыл глаза. В висках мерно стучало: «Раз-два-три… раз-два-три…» — ритм того самого вальса. Он пытался вызвать в памяти лицо Алины, её тепло, но вместо этого видел только бесконечную черную ленту, бегущую по роликам в темноте лаборатории.

Прошел час. Или вечность.

За дверью послышался приглушенный лязг, всплеск воды и тяжелые шаги. Красный фонарь погас, и вместо него вспыхнула обычная лампочка, больно ударив по глазам. Дверь открылась, и на порог вышел Семёныч — старый лаборант в прорезиненном фартуке, от которого за версту разило фиксажем.

Он молчал, вытирая руки о ветошь. Его лицо не выражало ничего. Ковалёв медленно встал, опираясь рукой о стену. Володя замер, забыв, как дышать.

— Ну что там, Семёныч? — сипло спросил оператор. — Не томи. Пусто? Вуаль?

Семёныч медленно обвел их взглядом, засунул руку в карман фартука и достал короткий обрывок негатива — контрольный «хвост» пленки.

— Идите к столу, — коротко бросил он.

Они почти вбежали в лабораторию. На светящемся матовом столе лежала мокрая, еще пахнущая химией лента. Ковалёв дрожащими руками схватил лупу-десятикратку.

Володя смотрел через его плечо. На негативе всё было наоборот — белые лица были черными, тени — прозрачными. Но даже так, в этом вывернутом мире, он увидел Сашку. Он увидел, как четко прорисованы пуговицы на его гимнастерке. Как в тумане прорисовываются контуры зданий Арбата.

Ковалёв долго вел лупой вдоль кадров. Его дыхание было прерывистым, хриплым. Вдруг он остановился.

— Господи… — выдохнул старик. — Посмотри, Володя. Посмотри на неё.

Володя взял лупу. На маленьком прямоугольнике пленки Вера улыбалась. Свет упал на её лицо так, что вокруг головы образовался нежный ореол. Фокус был бритвенно-острым. Каждое движение массовки, каждый жест капитана Воронина, каждая капля росы на борту грузовика — всё было там. Пленка не просто зафиксировала изображение. Она впитала в себя ту самую магию, которую они сотворили утром.

— Плотность идеальная, — Семёныч впервые за вечер усмехнулся, обнажив желтые зубы. — Как в аптеке. Не знаю, как вы там с экспозицией гадали, но негатив — золото. Хоть сейчас на печать.

Ковалёв вдруг бессильно опустился на табурет и закрыл лицо руками. Его плечи мелко затряслись.

— Вытянули… — шептал он. — Вытянули, мастер. Ай да Леманский, ай да сукин сын…

Володя стоял, прислонившись к холодной кафельной стене. Ощущение было такое, будто он только что вышел из зоны смертельного риска. Гнетущая тяжесть сменилась невероятной, звенящей легкостью. Теперь он знал точно: его метод работает. Его видение — реально.

— Петр Ильич, — Володя положил руку на плечо оператора. — Слышите?

— Что? — Ковалёв поднял заплаканные глаза.

— Музыка. Она теперь не только в голове. Она на этой пленке.

Он посмотрел на мокрые катушки, вращающиеся на сушильном шкафу. Там, в этих витках, рождалась новая история советского кино. История, в которой будет место не только подвигу, но и простому человеческому счастью.

— Семёныч, — Володя повернулся к лаборанту. — К утру нужна позитивная копия. Первая сцена должна быть готова к просмотру.

— Будет, — кивнул старик. — Идите спать, художники. Счастливые вы… Такое снять — это раз в жизни бывает.

Володя вышел из корпуса в ночной двор студии. Небо над «Мосфильмом» было усыпано звездами, и они казались ему сейчас кадрами из его будущего фильма. Он закурил — впервые за долгое время — и глубоко затянулся.

Завтра он покажет это Борису Петровичу. Завтра он обнимет Алю и скажет ей, что их мечта — настоящая. А сегодня он просто стоял в тишине, слушая, как где-то в глубине души окончательно и бесповоротно затихает Альберт из 2025-го, уступая место Владимиру Леманскому, который только что совершил свое первое маленькое чудо.

Володя вышел из проходной «Мосфильма», почти не чувствуя под собой земли. Ночной воздух, колючий и свежий, ворвался в легкие, вытесняя запах химикатов и застоявшегося студийного пота. В голове всё еще крутились кадры — те самые мокрые негативы, на которых Сашка и Вера улыбались друг другу с бритвенной четкостью. Это было не просто везение, это было благословение самой судьбы. Ему хотелось кричать, петь или бежать по пустынным улицам до самого рассвета.

На углу у Никитских ворот, где под тусклым фонарем дремала старушка-цветочница, он увидел их. Огромные, растрепанные астры — лиловые, темно-бордовые, почти черные в густой тени. Они пахли осенью, землей и каким-то щемящим, честным спокойствием. Володя выгреб из кармана все деньги, не считая, и всучил их удивленной женщине, подхватив охапку цветов.

Он летел к дому Алины, едва касаясь ботинками щербатого тротуара. Подъезд встретил его гулким эхом и запахом старого дерева. Володя взлетел на четвертый этаж, остановился перед заветной дверью, пытаясь унять колотящееся сердце. Он постучал — негромко, но так, как стучал только он, особым, рваным ритмом.

За дверью послышались торопливые, легкие шаги. Щелкнул замок, и Алина замерла на пороге, прижимая к груди старую шаль, наброшенную поверх ночной сорочки. Её лицо, бледное в свете слабой лампочки из коридора, было полно испуга.