— Володя? Что случилось? Неужели брак? Неужели пленка сгорела? — голос её дрожал, она вглядывалась в его лицо, пытаясь прочесть приговор.

Вместо ответа он шагнул внутрь, отсекая их от всего мира тяжелой дверью. Он прижал её к себе вместе с холодными астрами, которые осыпали её плечи ледяными каплями росы.

— Золото, Аля! Это чистое золото! — выдохнул он ей в самое ухо. — Каждая черточка, каждый блик… Мы вытянули этот кадр!

Алина охнула, и всё напряжение последних дней, весь страх за его безумную затею вдруг вырвались коротким, захлебывающимся смешком. Она выронила край шали, обнимая его за шею, а астры рассыпались по полу, устилая старый паркет яркими головками.

Володя подхватил её, отрывая от пола, и закружил в тесной прихожей. Он целовал её лицо, пахнущее сном и лавандой, целовал глаза, лоб, губы. В нем бурлила такая первобытная, неистовая радость, что Алина невольно заразилась этим безумием. Она смеялась, откидывая голову назад, и её волосы рассыпались по его рукам темным шелком.

— Погоди, тише ты, — шептала она, когда он наконец поставил её на ноги, но сама не выпускала его, впиваясь пальцами в плечи его грубого пиджака. — Соседей разбудишь, сумасшедший режиссер.

— Пусть просыпаются! Пусть вся Москва знает, что мы это сделали! — Володя снова прильнул к её губам, но теперь это был не просто радостный поцелуй.

В этом поцелуе была вся жажда жизни, которую он копил годами, вся страсть человека, который обрел смысл своего существования. Алина ответила ему с неожиданной, пугающей силой. Она чувствовала, как его бьет мелкая дрожь, как горячо его дыхание, и эта страсть, рожденная из триумфа и облегчения, накрыла их обоих.

Они почти на ощупь перешли в её комнату, освещенную лишь серебристым светом луны. Здесь пахло красками и воском. Володя не зажигал свет, ему хватало того сияния, которое исходило от самой Алины. Он сбросил пиджак прямо на пол, не заботясь о том, куда он упадет. Когда его ладони коснулись её плеч, соскальзывая на спину под тонкую ткань сорочки, Алина тихо вскрикнула, подаваясь ему навстречу.

Его руки, огрубевшие от работы с металлом камер и холодом павильонов, теперь были удивительно чуткими. Он гладил её волосы, шею, плечи, запоминая каждое мимолетное движение её тела.

— Я боялся, Аля, — прошептал он, обжигая её кожу горячим шепотом. — Я так боялся, что этот мир не позволит мне показать тебя такой, какой я тебя вижу. Но теперь всё будет иначе. Мы победили.

Алина прижалась к нему, пряча лицо на его груди, слушая, как бешено колотится его сердце.

— Ты победил, Володя, — ответила она. — Ты принес этот свет.

Их близость в эту ночь была похожа на финальную сцену великого фильма, где нет места фальши, где каждое движение оправдано и свято. В этом сорок пятом году, в этой маленькой комнате с видом на темные московские крыши, Володя Леманский окончательно перестал быть гостем из будущего. Он стал частью этого времени, частью этой женщины, частью этой великой, трудной и прекрасной жизни.

Градус страсти нарастал, питаемый не просто желанием, а осознанием того, что они — соавторы новой вселенной. Володя целовал её так, будто от этого зависела судьба его фильма, его будущего, самой его души. Алина отдавалась этому чувству без остатка, доверчиво и смело, как умеют любить только женщины, знающие цену каждому мирному вдоху.

Когда первые лучи предрассветного солнца начали окрашивать потолок в нежный жемчужный цвет, они лежали в объятиях друг друга, укрытые тяжелым пледом. Воздух в комнате был прохладным, но им было тепло. Володя перебирал её пряди, глядя в окно, где над городом медленно вставал новый день — день их первой победы.

— Ты знаешь, — тихо сказал он, нарушая тишину, — я ведь только сейчас понял, что «Симфония» — это не про музыку. И не про кино.

Алина приподнялась, глядя на него своими ясными, всё понимающими глазами.

— А про что же?

— Про то, что мы выжили, чтобы любить, — он притянул её к себе и снова поцеловал, теперь уже медленно и нежно. — И про то, что наше платье, которое сошьет Варвара Михайловна, будет самым красивым в мире. Потому что ты в нем будешь настоящим ангелом.

Алина улыбнулась, и на её щеках появились те самые ямочки, которые он так любил снимать крупным планом.

— Спи, мой сумасшедший мастер, — прошептала она. — У нас впереди еще целый фильм.

Володя закрыл глаза. В прихожей всё еще лежали рассыпанные астры, пахнущие холодом и победой. Он был абсолютно счастлив. Всё получалось. Пленка была чиста, Москва ждала его, и рядом была она — его единственная, настоящая реальность.

Утро ворвалось в комнату Алины не звоном будильника, а мягким шелестом занавесок и далеким, умиротворяющим гулом просыпающейся Москвы. Солнце, еще невысокое и золотистое, прочертило на стене яркую полосу, в которой медленно танцевали пылинки. Володя открыл глаза и не сразу понял, где находится. Ощущение безграничного, абсолютного счастья накрыло его теплой волной раньше, чем вернулись воспоминания о вчерашней ночи и ночном прорыве в лаборатории.

Алина еще спала, подложив ладонь под щеку. В утреннем свете её лицо казалось высеченным из тончайшего мрамора, и только легкое движение ресниц говорило о том, что она видит сны. Володя осторожно, боясь спугнуть это мгновение, поднялся и подошел к окну. Там, за стеклом, город готовился к новому дню. Дымили трубы заводов, где-то внизу звякнул трамвай, и этот звук показался ему сейчас первым аккордом той самой симфонии, которую он вчера зафиксировал на пленку.

— Ты уже не спишь? — послышался сонный, тихий голос Алины.

Он обернулся. Она приподнялась на локте, поправляя волосы, и улыбнулась ему так, что у Володи перехватило дыхание.

— Не сплю. Смотрю на наш город и думаю, что сегодня великий день. Нам пора собираться, Аля. Борис Петрович ждет нас к десяти.

Завтрак был простым и по-советски аскетичным, но в этой простоте было свое благородство. Алина быстро приготовила ячменный кофе, аромат которого заполнил всю маленькую кухню. На столе лежали два ломтя серого хлеба и маленькая розетка с густым медом — подарок её тетки из деревни. Они ели почти молча, лишь изредка переглядываясь. В этой тишине не было неловкости, в ней жило предвкушение чего-то грандиозного.

— Ты волнуешься? — спросила она, когда они уже выходили из подъезда.

— Странное дело, Аля, — ответил Володя, вдыхая прохладный утренний воздух. — Раньше, в той… в другой жизни, я бы места себе не находил. А сейчас я чувствую только покой. Я знаю, что там, на этой ленте, живет правда. А против правды никто не устоит.

Путь до «Мосфильма» они проделали пешком. Им хотелось подольше сохранить это состояние единения с городом. Москва сорок пятого года была суровой, исцарапанной войной, но в ней пульсировала такая жажда жизни, которую Володя никогда не встречал в своем сверкающем будущем. На каждом углу он видел кадры: вот старик в поношенном пиджаке читает «Правду», вот девчонки в косынках тащат тяжелый ящик с инструментами, смеясь над чем-то своим. Всё это было музыкой, и сегодня эта музыка должна была впервые прозвучать в тишине просмотрового зала.