Гольцман кивнул трубачам. Те вскинули инструменты, и над Москвой-рекой, перекрывая гул воды и шум машин, взметнулся первый аккорд.

Это была ошеломляющая мощь. Медь ревела, возвещая о триумфе, о незыблемости идеалов, о грандиозном будущем, которое строится прямо здесь, на этих стальных балках. Звук был настолько плотным, что казалось, его можно потрогать руками. Это был тот самый «партийный пафос», которого требовала анонимка, возведенный в абсолют. Любой цензор, услышав это, довольно закивал бы: «Вот она, музыка созидания! Вот он, героический масштаб!»

Но Володя, стоявший в метре от фисгармонии, слышал не только трубы.

Под этим оглушительным покровом меди Гольцман неистово работал педалями фисгармонии. И этот инструмент давал совсем иной звук — низкий, вибрирующий, почти утробный гул, который не попадал в торжественный ритм марша. Это была та самая «джазовая» синкопа, спрятанная в тени. Ритм труб был прямым и жестким, как приказ, а ритм фисгармонии — рваным и тревожным, как дыхание человека, бегущего по ночному городу.

— Слышите? — Гольцман, не прекращая играть, посмотрел на Володю. — Трубы кричат «Мы!», а фисгармония шепчет «Я». Мы обманули пространство, Володя.

Это было виртуозно. Трубачи играли классическую, героическую тему, даже не подозревая, что их звуки — лишь декорация, за которой композитор прячет свою настоящую «Симфонию». В этом созвучии рождалась невероятная правда: триумф страны через личную боль каждого человека.

— Лёха! — крикнул Володя звукооператору. — Записывай этот диссонанс! Нам нужно, чтобы в монтаже фисгармония была на грани слышимости. Чтобы зритель чувствовал её кожей, даже если не понимает, что слышит.

Лёха, в своих огромных наушниках, похожий на инопланетного связиста, азартно закивал. Его лицо выражало полный восторг — он, как профессионал, мгновенно считал этот двойной слой звука.

— Пишу, Володь! Это фантастика! — крикнул он в ответ. — У труб такой резонанс от моста, что фисгармония кажется их собственной тенью!

Сашка и Вера, стоявшие на исходной позиции для повторного дубля, под эту музыку преобразились. Теперь им не нужно было «играть» радость или надежду. Громовая медь давала им масштаб, а скрытый ритм Гольцмана давал им право на интимность. Под этот торжественный рев Сашка медленно, почтительно взял Веру за руку, и это простое движение вдруг приобрело вес исторического события.

Володя смотрел на них через видоискатель камеры, которую Ковалёв уже подготовил к новому проезду. В этом свете и под эту музыку всё становилось на свои места.

— Илья Маркович, — прошептал Володя, хотя композитор не мог его услышать. — Вы не просто спасли фильм. Вы создали для него алиби.

Но радость его была недолгой. В паузе между тактами, когда трубы замолчали, чтобы набрать воздуха, Володя снова почувствовал холодок в груди. Он обернулся. Музыка продолжала звучать в его голове, но реальность напомнила о себе скрипом тормозов у въезда на мост. Черная «Эмка» стояла там, неподвижная и зловещая, и человек в сером пальто уже открыл свой блокнот.

— Играйте, Илья Маркович! — выкрикнул Володя, перекрывая ветер. — Еще раз! С самого начала! Громче трубы! Пусть они оглохнут от вашего величия!

И Гольцман ударил по клавишам с новой силой. Трубы взревели так, что задрожали стекла в проезжающем мимо автобусе. Это был идеальный фасад, за которым Володя и его группа продолжали строить свой храм из света и правды. Но он уже знал: человек в сером пришел не слушать музыку. Он пришел считать такты.

— Внимание! Второй дубль! — Володя поднял руку. — Сашка, Вера, помните: вы — единственное живое на этом стальном мосту! Мотор!

Камера снова застрекотала, музыка накрыла мост, и Володя почувствовал, как этот «Троянский конь» медленно, но верно вкатывается в историю, неся в своем чреве искру той свободы, которую невозможно запретить ни одним приказом.

Солнце поднялось выше, и теперь оно не просто светило — оно превратило пространство над Москвой-рекой в раскаленный белый горн. Туман окончательно испарился, оставив после себя кристальную, почти звенящую прозрачность воздуха. Крымский мост, зажатый в тиски между ослепительным небом и стальной водой, казался теперь не просто инженерным сооружением, а гигантским алтарем, на котором Володя собирался принести в жертву все каноны советского кино ради одного-единственного мгновения правды.

— Всем замереть! — Голос Володи, усиленный рупором, пронесся над мостом, заставляя даже случайных прохожих на тротуарах невольно замедлить шаг. — Петр Ильич, твой выход. Сейчас или никогда.

Ковалёв приник к окуляру «Дебри» так плотно, будто хотел срастись с механизмом. Его пальцы на штурвалах панорамирования двигались плавно, почти нежно. Он больше не спорил. В тот момент, когда солнце превратило героев в темные изваяния, старый оператор поймал ту самую «волну», которую Володя пытался описать ему словами. И увидел не брак, а поэзию.

— Камера! — скомандовал Володя. — Мотор!

Раздался сухой, мерный стрекот пленки. В этот момент грузовик с камерой начал медленное, торжественное движение назад по рельсам.

Сашка и Вера стояли в самом центре кадра. Против яростного света их фигуры потеряли объем, превратившись в два безупречных черных силуэта. Это был танец теней, лишенных примет времени, званий и орденов. Сашка медленно потянулся к Вере, и его рука, окутанная сияющим ореолом солнечных бликов, казалась сотканой из самого света. Он не просто обнял её, а словно защитил её своим телом от этого всепоглощающего сияния.

— Тише… медленнее… — шептал Володя, не отрывая взгляда от сцены. — Вы не люди, вы — надежда. Вы — всё, что осталось после долгой зимы.

Вера положила голову ему на плечо. В контрсвете её волосы вспыхнули ярким нимбом, а тонкий контур её пальто казался линией, проведенной уверенным пером художника по золотому листу бумаги. В этом кадре не было ни одной лишней детали. Не было видно ни облупившейся краски на перилах, ни морщин на лицах, ни пыли на мостовой. Была только чистота формы и запредельная мощь момента.

Музыка Гольцмана, гремевшая за спиной, теперь работала как идеальный катализатор. Фанфары труб возносили этот интимный жест двоих людей на недосягаемую высоту, а скрытый стон фисгармонии придавал этой высоте глубину пропасти.

Случайные рабочие, тащившие тележку с инструментами по другой стороне моста, остановились. Они стояли, раскрыв рты, глядя на это странное действо. Для них это не были съемки «фильма о восстановлении». Они видели двух людей, которые нашли друг друга посреди огромного, ослепительного города. В этот миг магия кино пробила броню повседневности: люди на мосту замерли, боясь спугнуть тишину, которая парадоксальным образом жила внутри оглушительного оркестра.

— Смотри, Петр Ильич, смотри… — Володя сжал край борта грузовика так, что костяшки пальцев побелели. — Видишь, как свет лижет их плечи? Это и есть жизнь. Это и есть наша симфония.

Ковалёв не отвечал. Он вел камеру с такой точностью, какой не достигал ни на одном «правильном» павильонном дубле. Он поймал в объектив ту самую «дыру в пространстве», о которой мечтал Володя. Ослепительная белизна неба пожирала края силуэтов, делая их зыбкими, почти прозрачными, словно они вот-вот могли раствориться в этом свете и улететь ввысь.