В зале повисла тишина. Она длилась бесконечно долго. Пять секунд, десять, пятнадцать… Владимир почувствовал, как внутри у него всё леденеет. «Провал», — мелькнула короткая, острая мысль.

И вдруг тишину разорвал один-единственный хлопок. Потом еще один. И через секунду «Художественный» взорвался таким ревом, какого эти стены не слышали никогда.

Люди вскакивали с мест. Офицеры плакали, не стесняясь своих орденов. Женщины обнимали друг друга. Рабочие со стройки кричали что-то нечленораздельное, но исполненное такого восторга, что у Леманского перехватило горло. Это не были вежливые аплодисменты Худсовета. Это был крик живой души, которая узнала себя в зеркале искусства.

— Свет… — шептала Алина, вытирая слезы. — Володя, ты видишь? Они увидели свет.

Их вызвали на сцену. Вся группа — Ковалёв, Катя, изможденный, но сияющий Гольцман и Владимир — стояли под прицелом сотен глаз. Нарком поднялся со своего места и первым начал аплодировать, задавая тон всему залу. Борис Петрович за кулисами буквально сполз по стене, вытирая лицо мокрым платком.

Когда торжественная часть закончилась и люди начали медленно расходиться, Владимир столкнулся в дверях с Павлом Сергеевичем Беловым. Цензор стоял в тени колонны, застегивая свое серое пальто. Его лицо оставалось непроницаемым, но когда режиссер поравнялся с ним, Белов остановился.

— Вы победили, Леманский, — негромко сказал Белов. — Вы ослепили не только меня, вы ослепили всю Москву. Знаете, в чем ваша главная хитрость?

— В чем же, Павел Сергеевич? — Владимир смотрел ему прямо в глаза.

— В том, что после вашего фильма люди не захотят больше ходить строем. Они захотят ходить по мосту навстречу солнцу. Вы подарили им опасную надежду. И я боюсь, что я единственный в этом зале, кто понимает, какую цену нам всем придется за это заплатить со временем. Но… — Белов на мгновение замялся, и в его взгляде промелькнуло что-то человеческое. — Но скрипка в конце… она была безупречна.

Белов кивнул и исчез в морозной мгле Арбата.

Володя и Алина вышли на площадь. Снег продолжал падать, укрывая город белым пушистым одеялом. Сзади слышались голоса группы — Гольцман и Ковалёв о чем-то спорили, смеясь, Катя раздавала афиши прохожим.

— Мы это сделали, Аля, — Владимир обнял её за плечи, согревая. — Мы действительно это сделали.

— Нет, родной, — она прижалась к его груди. — Мы только начали. Теперь Москва зазвучит по-другому. Твоя симфония только начинается.

Леманский посмотрел на небо. Там, над крышами старых домов, зажигались звезды. Он чувствовал, как время — его странное, запутанное время — окончательно склеилось в единый, неразрывный кадр. Больше не было будущего и прошлого. Было только это «сейчас», пахнущее снегом, победой и любовью.

Они пошли по Арбату, две тени на фоне золотых окон города, и за их спинами «Художественный» продолжал сиять, храня в своих недрах ослепительную тайну их Симфонии. Владимир знал, что впереди будет много трудностей, но этот вечер останется в его памяти как самый главный монтажный план. План, где свет победил тьму, а тишина скрипки оказалась громче всех пушек мира.

— Пойдем домой? — спросила Алина. — Мама, наверное, уже поставила чайник.

— Пойдем, — улыбнулся Владимир. — Домой. Теперь у нас действительно есть дом.

Они скрылись в пелене снегопада, и только тихая, высокая нота, казалось, всё еще дрожала в морозном воздухе Москвы, провожая их в новую, настоящую жизнь.

Этот день начался не с резкого звонка будильника и не с требовательного стука в дверь монтажной. Он начался с тишины — густой, ватной и нежной, какая бывает только в старых московских квартирах, когда за окном вовсю кружит мартовский снег, пытаясь напоследок укрыть город белым саваном.

Володя проснулся первым. Он лежал, не шевелясь, боясь спугнуть это редкое ощущение абсолютного покоя. Рядом, уткнувшись носом в его плечо, спала Аля. Её дыхание было ровным и едва слышным, а копна волос рассыпалась по подушке золотистым облаком. В слабом свете пасмурного утра она казалась ему не музой, не художником и не соратницей, а просто смыслом всего его странного путешествия сквозь время.

Режиссер осторожно, самыми кончиками пальцев, коснулся пряди её волос. Она не проснулась, лишь чуть слышно вздохнула во сне и придвинулась ближе, инстинктивно ища его тепло. В этот момент Леманский понял: всё, что было «до» — все битвы с Беловым, ночные смены, ослепляющий свет на мосту — было лишь долгой прелюдией к этой тишине.

Когда Аля открыла глаза, первое, что она увидела — это взгляд Володи. В нём не было привычной лихорадочной сосредоточенности творца. Только бесконечная, тихая нежность.

— Мы проспали всё на свете? — прошептала она, щурясь от серого света.

— Мы ничего не проспали, — Володя притянул её к себе, вдыхая родной запах кожи, пахнущей сном и теплом. — Сегодня мир официально поставлен на паузу. Нет «Мосфильма», нет графиков, нет даже Москвы. Есть только эта комната.

Они долго лежали в постели, разговаривая о самых пустяковых вещах. Аля рассказывала, как в детстве верила, что внутри каждого дерева живет свой дух, который поёт, когда дует ветер. Володя слушал, завороженный её голосом, и ловил себя на мысли, что готов слушать это вечно.

— А ты? — Аля приподнялась на локте, глядя на него сверху вниз. — О чем ты мечтал, когда был маленьким? Только не говори, что о кино.

— Я мечтал научиться летать, — серьезно ответил он. — Но не на самолете, а сам по себе. Мне казалось, что если очень сильно разогнаться и прыгнуть с крыши нашего сарая, то в какой-то момент воздух станет плотным, как вода, и удержит меня.

— И ты прыгнул?

— Прыгнул. Шрам на коленке до сих пор напоминает мне о том, что гравитация — дама суровая и не терпит дилетантов.

Аля рассмеялась и поцеловала его в тот самый шрам, едва заметный на коже. В этом жесте было столько интимности и простого человеческого счастья, что у Володи перехватило дыхание. Страсть в этот день не была обжигающим пламенем — она была ровным, глубоким жаром, согревающим их изнутри.

Ближе к полудню они всё же выбрались на улицу. Москва встретила их влажным ветром и запахом скорой весны, который уже пробивался сквозь снежную крупу. Они шли по переулкам Арбата, не выбирая пути.

Володя сегодня был в ударе. Он дурачился, перепрыгивал через лужи, предлагал встречным голубям «сняться в массовке за семечки» и без конца читал стихи.

— Послушай, — он остановился у старой чугунной ограды, принимая позу провинциального трагика. —

Твое изящество — в застывшем жесте,

В наклоне головы, в сияньи глаз.

Я б написал тебя на этом месте,

Но красок нет — один лишь экстаз!

— «Экстаз» и «глаз»? Володя, это ужасная рифма! — Аля хохотала, прижимая ладони к раскрасневшимся щекам. — Тебя бы исключили из союза поэтов в первый же день.