Владимир помог ей справиться с крошечными пуговицами на спине платья. Пальцы человека, привыкшего к тяжелой технике, сейчас действовали с невероятной, почти болезненной осторожностью. Шелк плавно соскользнул вниз, к ногам, оставив Алю в одной тонкой сорочке. В тусклом свете её кожа казалась светящейся, как дорогая жемчужина из другого мира.

Леманский остановился на секунду, просто чтобы взглянуть на неё. Жена не закрылась, не спряталась. Она смотрела на него прямо, с той самой открытостью, которая была дороже любого самого удачного кадра в его карьере. Володя коснулся её плеча, там, где раньше лежало вологодское кружево. Кожа была нежной, атласной и пахла лавандовым мылом. Режиссер провел пальцем по линии ключицы, спускаясь ниже, к ложбинке между грудей. Алина вздрогнула от этого касания, и по её телу пробежала крупная дрожь.

— У тебя руки дрожат, — прошептала она, накрывая ладонь мужа своей.

— Потому что я всё еще не верю, — ответил Владимир, притягивая её к себе за талию. — Не верю, что ты здесь. Что я могу касаться тебя вот так, не боясь, что дверь распахнется или свет погаснет.

Он снова накрыл её губы своими, и на этот раз поцелуй стал мягче, глубже, томительнее. Они медленно повалились на постель, не разрывая объятий. Теперь влюбленные изучали друг друга уже без преград. Володя проводил ладонями по её бедрам, коленям, удивляясь тому, какая она хрупкая и какая огромная сила скрыта в этой хрупкости. Он находил крохотные родинки на её спине, про которые сама Аля, наверное, не знала, и зацеловывал каждую из них.

Девушка в ответ изучала его тело. Кончики её пальцев обводили брови, губы, волевой подбородок мужа. Она касалась шрамов на руках Леманского — тех самых, фронтовых отметин, и в каждом движении была такая пронзительная нежность, что мужчине хотелось закричать от переполнявшего его чувства. Они были как первооткрыватели на новой земле. Каждое новое прикосновение вызывало вспышку, заставляя их прижиматься друг к другу еще плотнее, стремясь стать единым целым.

В какой-то момент их руки встретились, и Владимир почувствовал, как два золотых кольца столкнулись с тихим, едва слышным щелчком. Этот звук в тишине комнаты прозвучал значительнее любого самого мощного оркестра. Это была финальная точка их долгого ожидания.

Страсть захлестывала их волнами. Это был голод по нормальной, мирной жизни, по возможности просто любить, который они копили годами. Они целовались до боли в губах, до сбитого дыхания, до того состояния, когда весь мир за пределами этой кровати перестал существовать. Не было больше Покровки, не было Комитета, не было черных машин Белова. Было только тепло её кожи и вкус её губ.

Владимир зарылся лицом в её волосы, вдыхая их аромат. Он чувствовал, как Алина обнимает его, прижимаясь всем телом, и понимал, что это и есть его настоящая награда. Не слава, не признание за фильм. А эта женщина, которая доверила ему себя целиком, без остатка.

Они долго еще не могли успокоиться, переплетаясь телами, шепча друг другу какие-то нежности. Аля смеялась тихим, счастливым смехом, когда он начинал щекотать её поцелуями, а потом снова затихала, когда Володя становился серьезным и жадным. В этой комнате, среди разбросанного шелка и свадебного кружева, они строили свою собственную вселенную. Вселенную, где не было места лжи и страху. Только правда их тел, тепло дыхания и бесконечная нежность.

— Мы свободны, Володя, — прошептала она ему в самое ухо, когда они на мгновение замерли, глядя друг на друга. — Наконец-то мы дома.

— Да, — ответил Леманский, перебирая её пальцы. — Теперь никто не сможет нам ничего запретить. Никто не сможет вырезать этот момент из нашей жизни.

Когда наконец первая буря улеглась, они лежали, укрывшись одним тяжелым одеялом, глядя в потолок, на котором плясали тени от уличного фонаря. Владимир чувствовал, как Алина мирно засыпает у него на плече, доверчиво прижавшись к его боку. Он осторожно поцеловал её в висок и закрыл глаза. Ему не нужно было больше ничего доказывать или снимать. Главный финал его жизни уже наступил, и он был гораздо лучше любого самого гениального сценария, который он когда-либо читал или писал.

Это была их первая законная ночь. Ночь, когда они перестали быть режиссером и художницей, а стали просто мужем и женой. И в этой простоте было больше величия, чем во всех памятниках Москвы. Владимир Леманский наконец-то нашел свой настоящий причал, и этот дом был здесь, в биении сердца спящей рядом женщины. Он засыпал с улыбкой, зная, что завтрашнее утро принесет им не новые сражения, а просто новый день, который они встретят вместе.

Утро в коридорах «Мосфильма» казалось выкрашенным в совершенно иные цвета. Тени больше не пугали, а знакомый запах кинопленки и свежего лака на декорациях бодрил лучше любого кофе. Владимир шел по студии, и его походка выдавала человека, который обрел не только профессиональную почву под ногами, но и тот самый внутренний покой, который дает только подлинное счастье. Кольцо на пальце приятно холодило кожу, напоминая о тишине сегодняшнего рассвета на Покровке.

Возле кабинета директора Леманский столкнулся с секретаршей Людочкой. Она так сияла, будто фильм сняла она сама, и без лишних слов распахнула перед ним тяжелые дубовые двери.

Борис Петрович не просто сидел за столом — он буквально парил над ним. Перед директором горой лежали свежие выпуски «Правды» и «Советского искусства», а телефонные трубки на аппарате, казалось, еще дымились от недавних звонков. При виде Владимира Борис Петрович вскочил, раскинув руки для объятий.

— Герой! Триумфатор! — Директор студии стиснул Леманского так, что у того хрустнули ребра. — Садись, Володя, садись! Ты даже не представляешь, что творится. Телефон красный!

— Неужели всё так хорошо, Борис Петрович? — улыбнулся Владимир, присаживаясь в кожаное кресло.

— Хорошо? Это не то слово! — Директор понизил голос до заговорщицкого шепота и многозначительно ткнул пальцем в потолок. — Вчера поздно вечером… в Кремле… был просмотр. Мельком, короткими фрагментами, но Самый Главный оценил. Сказал: «Этот режиссер не боится света. Это оптимистично». Ты понимаешь, что это значит? Белов теперь за километр будет тебя обходить, раскланиваясь!

Борис Петрович вытер пот со лба и счастливо рассмеялся. Он достал из стола коробку дорогих папирос и пододвинул к Леманскому.

— Теперь, Володя, тебе открыты все двери. Склады, массовка, любые ресурсы, пленка «Кодак» — да хоть золото из Госхрана, если нужно будет для кадра! Мне прямо сказали: «Дайте Леманскому всё, что его душенька пожелает». Нам нужны такие победы. Так что не томи, мастер. Что ты хочешь снимать дальше?

Владимир замолчал. Он смотрел в окно, где над павильонами студии раскинулось высокое весеннее небо. В голове на мгновение пронеслись кадры из его «будущего», современные блокбастеры и сериалы, но тут же их вытеснило нечто иное. То, что он чувствовал вчера в церкви, и то, что он видел в глазах людей на премьере. Потребность в корнях. Потребность понять, как из пепла и раздора рождается великая сила.

Леманский повернулся к директору. Его взгляд стал сосредоточенным, режиссерским.