— О чем?

— О том, что я самая счастливая женщина в мире. Потому что у меня есть ты. И потому что война кончилась. И потому что сегодня никто никуда не спешит.

Володя подошел к ней, опустился на колени у кресла и взял её руки в свои. Он смотрел на неё и чувствовал, как внутри него окончательно затихает тот вечный, тревожный шум, который преследовал его всю жизнь. Здесь, в этой полутемной комнате сорок пятого года, он нашел то, чего не мог найти в своем сверкающем будущем — абсолютный, кристальный покой.

— Ты моя Прекрасная Дама, — прошептал он, и в его голосе было столько нежности, что Алина невольно зажмурилась. — И никаких обрядов не нужно. Только будь рядом.

В эту ночь работа, сценарии, споры с Морозовым и творческие муки казались чем-то бесконечно далеким, будто они происходили не с ним, а с каким-то другим человеком. Для Володи Леманского существовала только эта комната, этот серебряный свет и женщина, чье сердце билось под его рукой.

Вечер и ночь принадлежали только им. И в этой тишине рождалось нечто более важное, чем любое кино — рождалась их общая, настоящая жизнь.

Царила густая ночная тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем старых ходиков где-то в глубине квартиры. Единственный источник света — узкое окно в конце коридора — заливал дощатый пол призрачным, серебристым сиянием.

Они стояли в этом неверном свете, совсем близко друг к другу. Володя всё еще не выпускал её руку, чувствуя, как его собственный пульс бьется где-то в кончиках пальцев. Алина подняла на него взгляд. В полумраке её лицо казалось высеченным из драгоценного камня, а глаза светились отраженным лунным светом.

— Аля… — прошептал он, и его голос сорвался, став хриплым.

Он медленно, почти благоговейно, коснулся её щеки. Его пальцы, привыкшие к холодному металлу камер и жесткости монтажных столов, теперь с невероятной чуткостью улавливали бархатистую нежность её кожи. Алина не шелохнулась, лишь чуть прикрыла глаза и едва заметно выдохнула, подаваясь навстречу его руке.

Володя осторожно провел большим пальцем по линии её челюсти, коснулся мочки уха, зарылся ладонью в мягкие, пахнущие ночным ветром волосы. Дистанция между ними сокращалась, будто само пространство сжималось, выталкивая всё лишнее. Когда он наконец коснулся своими губами её губ, это не было вспышкой — это было медленное, глубокое узнавание. Сначала осторожное, почти невесомое, как проба на вкус, но с каждой секундой этот поцелуй становился всё настойчивее, всё глубже.

Алина ответила сразу. Её руки, до этого висевшие вдоль тела, обвились вокруг его шеи, пальцы запутались в его волосах, притягивая ближе, не давая ни на миллиметр разорвать этот контакт. Володя почувствовал, как внутри него, где-то за ребрами, начинает разгораться жар — не тот суетливый, поверхностный зуд из прошлой жизни, а мощное, глубинное пламя, которое согревало и пугало одновременно.

Его руки соскользнули на её талию, прижимая её к себе так крепко, что он почувствовал бешеное биение её сердца через тонкую ткань платья. Поцелуи становились рваными, горячими — он целовал её веки, виски, жадно вдыхая аромат её кожи. Градус этой тихой страсти нарастал с каждым вдохом. В этом не было никакой пошлости, только бесконечное, накопленное за годы одиночества желание быть единым целым с тем, кто тебя по-настоящему понимает.

— Пойдем… — едва слышно выдохнул он ей в самые губы.

Володя притянул Алину к себе. Здесь, в этом маленьком защищенном пространстве, мир окончательно перестал существовать. Не было сорок пятого года, не было Мосфильма, не было прошлого из будущего. Осталась только эта осязаемая, пульсирующая нежность.

Он снова накрыл её губы своими, чувствуя, как Алина доверчиво расслабляется в его руках, отдавая ему всё своё тепло. Его ладони медленно скользили по её спине, запоминая каждый изгиб, каждый трепет её тела. В этом моменте, в этой тихой московской ночи, Володя Леманский окончательно понял, что его второй шанс был дан ему именно для этого — чтобы научиться любить не по-киношному, а по-настоящему, каждой клеткой своей вновь обретенной души.

Сентябрьское солнце, еще не жаркое, а ласковое и прозрачное, пробилось сквозь неплотно задернутые шторы и рассыпалось по комнате золотистыми пятнами. В открытую форточку вливался свежий утренний воздух, пахнущий остывшей за ночь Москвой, речной сыростью и чем-то неуловимо радостным.

Володя проснулся первым. Он лежал неподвижно, боясь нарушить эту хрупкую, звенящую тишину. В его прошлой жизни утро всегда было битвой — с будильником, с головной болью, с нежеланием идти на очередную пустую съемку. Здесь же пробуждение напоминало возвращение домой после долгого и трудного пути.

Алина спала рядом, положив голову ему на плечо. Её дыхание было ровным и тихим, как у ребенка. В утреннем свете она казалась совсем юной и беззащитной: выбившийся из косы локон упал на лицо, ресницы чуть подрагивали, а на губах застыла едва уловимая, спокойная улыбка.

Володя осторожно, одними кончиками пальцев, отвел прядь волос с её лба. Она пошевелилась во сне, теснее прижалась к нему и что-то неразборчиво пробормотала. Он почувствовал, как внутри него разливается такое огромное, щемящее тепло, что на мгновение перехватило дыхание. Все его победы, все удачные кадры и признания коллег не стоили этого одного мгновения — ощущения её тепла под своей рукой.

Алина медленно открыла глаза. Несколько секунд она смотрела перед собой, вспоминая, где находится, а потом её взгляд встретился с взглядом Володи.

— Здравствуй, — прошептала она, и её голос, сонный и нежный, показался ему самой прекрасной музыкой.

— Здравствуй, Аля, — Володя притянул её ближе, целуя в макушку. — Ты как?

— Мне кажется, я всё еще сплю, — она улыбнулась, закрывая глаза и вдыхая запах его кожи. — И мне совсем не хочется просыпаться. Никогда.

— А просыпаться и не нужно, — он осторожно погладил её по спине. — Теперь каждое утро будет таким. Обещаю тебе.

За дверью, в коридоре коммуналки, послышались привычные звуки: звякнула крышка чайника, кто-то негромко кашлянул, пробежал по паркету соседский мальчишка. Жизнь за пределами этой комнаты шла своим чередом, но здесь, в этом маленьком островке света, время замерло.

Алина приподнялась на локте, глядя на него с лукавинкой в глазах.

— И даже если Борис Петрович будет топать ногами и требовать план?

— Пусть топает, — рассмеялся Володя. — У меня сегодня самый важный план в жизни уже выполнен. Я проснулся рядом с тобой.

Она снова прижалась к нему, спрятав лицо у него на груди. Володя обнимал её, глядя на танцующие в лучах солнца пылинки, и чувствовал себя самым богатым человеком в этом израненном, но таком прекрасном мире сорок пятого года. Он знал, что впереди будет много работы, трудностей и споров, но теперь у него был этот якорь, эта правда, которая давала смысл каждому его движению.

— Я люблю тебя, — тихо сказала она.