— Я тебя тоже, Аля. Больше жизни.

Они еще долго лежали в объятиях друг друга, слушая, как просыпается город, и наслаждаясь этой новой, кристальной чистотой своего общего утра.

Дверь комнаты открылась с тихим, едва слышным скрипом. Володя и Алина вышли в узкий коридор коммуналки, всё еще окутанные облаком ночной нежности, сонные и оглушенные наступившим утром. Володя придерживал Алину за талию, и она, вопреки обычному стеснению перед соседями, не отстранялась, а только теснее прижималась к его плечу, пряча улыбку в воротнике его домашней куртки.

На кухне уже вовсю кипела жизнь, но какая-то особенная, воскресная. Сквозь высокие окна, засиженные за лето мухами, но тщательно вымытые к осени, падали длинные, густые столбы света. В них медленно плавал сизый дымок от плиты и золотистая кухонная пыль.

Анна Федоровна стояла у окна, спиной к двери. Она что-то увлеченно помешивала на сковороде, и этот звук — ритмичное шкворчание масла — казался Володе сейчас лучшим саундтреком в мире. Заметив их краем глаза, она не обернулась сразу, давая им секунду привыкнуть к свету.

— Проснулись, голуби… — негромко, с какой-то особенной певучей теплотой проговорила она.

Когда она наконец повернулась, Володя увидел её глаза — мудрые, всё понимающие и светящиеся таким глубоким материнским счастьем, что у него на мгновение перехватило горло. В этой новой жизни у него была мать, и сейчас она благословляла его без единого слова, просто глядя на него и на Алину.

— Мам, мы… — начал было Володя, но она мягко перебила его, взмахнув полотенцем.

— Знаю, сынок. Всё знаю. Садитесь живо к столу, пока горячее. Аля, деточка, ты чего там в дверях застряла? Проходи, теперь ты здесь не гостья. Вот, на край садись, там солнце самое ласковое.

Кухня была наполнена запахами, которые в сорок пятом значили больше, чем любые изыски. Пахло поджаренным ржаным хлебом, крепким суррогатным цикорием и — о чудо! — настоящим салом, которое прислал по случаю старый сослуживец отца из деревни.

Володя усадил Алину и сел рядом. Стол, накрытый чистой, пускай и со штопками, скатертью, выглядел для него сейчас роскошнее, чем банкетные столы в «Метрополе». Он смотрел на всё взглядом режиссера, но теперь в этом кадре была душа.

— Я сегодня расщедрилась, — Анна Федоровна поставила перед ними тарелку с золотистыми гренками. — И яйца нашлись, Клавочка из седьмой вчера угостила. Кушайте, вам силы нужны. Одному — Москву петь заставлять, другой — эту красоту рисовать.

Алина робко взяла гренку, её пальцы всё еще чуть дрожали. Она подняла взгляд на Анну Федоровну:

— Спасибо вам… за всё.

— За «спасибо» в сорок первом хлеб не давали, — отшутилась мать, но тут же подошла и ласково погладила Алину по волосам. — А за сына — это мне тебе спасибо сказать надо. Повеселел он. Будто и не было этих четырех лет проклятых.

В кухню заглянула тетя Клава с чайником в руках. Увидев их, она на секунду замерла, расплылась в хитрой улыбке и тактично попятилась назад:

— Ой, извиняйте, я позже зайду… Дело молодое! Анна, ты загляни потом ко мне, я там отрез ситца нашла, на занавески в комнату молодым пойдет!

Володя рассмеялся. Эта простота, эта общая радость коммунального дома была для него сейчас самым надежным доказательством того, что он — дома.

— Знаешь, Аля, — сказал он, намазывая кусочек хлеба остатками масла. — Я вот смотрю, как свет на этот стакан падает… и думаю. Никакая декорация этого не повторит. Это ведь и есть счастье — просто сидеть, пить чай и знать, что впереди — целый день. И ты в нем есть.

Алина улыбнулась, и на её щеках появились милые ямочки. Она уже смелее взяла стакан в подстаканнике, прислушиваясь к тому, как звенят ложечки.

— Ты опять про кадры, Володя?

— Нет, родная. Я про жизнь. Знаешь, мам, — он повернулся к Анне Федоровне, которая присела напротив них с чашкой чая. — Мы с Алей решили… Мы не будем тянуть со свадьбой. Как только первую сцену мюзикла снимем, так и распишемся.

Мать медленно поставила чашку. На её глазах выступили слезы, но она тут же смахнула их краем платка.

— Вот и ладно. Вот и правильно. Жизнь — она ведь как та птица: долго ждать не будет. Полетели, значит, и летите. А я уж тут… я уж постараюсь, чтоб гнездо ваше теплое было.

Они завтракали долго, неспешно, обсуждая всякие мелочи: где достать белые туфли для Алины, кого пригласить из «Мосфильма», и как сделать так, чтобы Илья Маркович Гольцман не забыл надеть чистую рубашку на торжество.

Володя чувствовал, как этот простой завтрак смывает с него остатки прошлого. Там, в 2025-м, он завтракал на бегу, уткнувшись в телефон, глотая безвкусный кофе. Здесь же вкус ржаного хлеба был таким густым и настоящим, а смех Алины — таким звонким, что ему хотелось, чтобы этот момент длился вечно.

Когда они наконец встали из-за стола, Володя притянул Алину к себе и поцеловал её прямо на глазах у матери — легко, в макушку.

— Ну что, Аля… Пора на студию? Нас там Гольцман заждался со своими скрипками.

— Иди, иди, режиссер, — Анна Федоровна уже начала убирать тарелки. — А ты, Аля, заходи ко мне после училища. Будем платье твое придумывать. Я в сундуке кружево нашла… еще бабушкино. Тонкое, как иней. Тебе пойдет.

Выходя из подъезда на залитую сентябрьским светом Покровку, Володя крепко держал Алину за руку. Он знал, что этот завтрак он запомнит на всю оставшуюся жизнь. Потому что именно сегодня он окончательно понял: его вторая жизнь — это не сон. Это самая прекрасная реальность, в которой он наконец-то научился быть просто счастливым человеком.

Кабинет Бориса Петровича встретил Володю привычным запахом крепкого табака, старой кожи и свежезаваренного чая. Директор «Мосфильма» сидел за своим огромным столом, заваленным сводками, сметами и приказами. Над его головой висела огромная карта восстанавливаемой Москвы, испещренная красными и синими пометками.

Увидев Володю, Борис Петрович не сразу поднял голову. Он дочитал страницу, размашисто расписался и только тогда откинулся на спинку кресла.

— Ну, заходи, «музыкант», — директор устало улыбнулся и указал на стул. — Рассказывай. У меня тут смета на твою «Симфонию» лежит. Я её два раза перечитывал. Один раз — как директор студии, второй — как сумасшедший. Ты хоть понимаешь, что замахнулся на проект, по сложности превосходящий всё, что мы снимали в сорок четвертом?

Володя сел, расправив плечи. В его взгляде не было страха, только четкое, режиссерское видение.

— Борис Петрович, я понимаю всё. Но поймите и вы: после «Майского вальса» зритель ждет не просто продолжения. Он ждет подтверждения того, что мир пришел навсегда.

Директор вздохнул, пододвинул к себе стакан в тяжелом серебряном подстаканнике и сделал глоток.

— Ладно, — сказал он серьезно. — Давай по деталям. Разложи мне всё по полкам, как ты это умеешь.

### 1. Сценарная основа и драматургия