— Катя, послушай меня, — сказал он, и его голос был твердым, как та сталь, из которой был сделан мост. — Мы не будем это вырезать. И мы не будем это переснимать.

— Вы с ума сошли! — она остановилась и уставилась на него. — У нас план сдачи через две недели. Нас закроют, фильм положат на полку, а вас… вас в лучшем случае отправят снимать хронику на Камчатку!

— Не положат, — Володя усмехнулся, вспоминая свои знания из будущего о том, как работает система. — Потому что мы спрячем этот кадр внутри такой «правильной» обертки, что они его проглотят и не заметят. Гольцман уже пишет музыку. Трубы, медь, фанфары. Мы оглушим их пафосом, Катя. Мы заставим их смотреть на этот свет под звуки победного марша. И они поверят, что это — сияние коммунистического будущего.

Катя подошла к столу и снова посмотрела на изображение. Она протянула руку в перчатке и коснулась стекла там, где Вера прижималась лбом к плечу Сашки.

— Какая же это красота… — прошептала она, и в её голосе прорезалась непрошеная слеза. — Знаете, Владимир Игоревич, я ведь в сорок первом тоже вот так стояла на мосту. Только провожала. И я не помню лица того человека. В памяти остался только вот этот свет в глаза… и этот черный силуэт в шинели. Вы попали в самую точку боли. И именно за это вам не простят.

Она резко обернулась к нему.

— Мы будем монтировать это ночью. Тайком. В официальный «сбор» мы пустим другие дубли — там, где Ковалёв всё-таки подсветил их лица отражателями. У нас есть такие кадры?

— Есть, — кивнул Володя. — Два скучных, «правильных» дубля. Для цензуры.

— Хорошо. А этот… — она любовно коснулась катушки с пленкой. — Этот мы вклеим в последний момент. Прямо перед окончательной печатью позитива. Когда Гольцман сведет звук. Медь прикроет тень. Это будет наш «Троянский конь». Но если нас поймают…

— Я возьму всё на себя, Катя. Тебе ничего не будет. Скажешь — режиссер заставил под угрозой увольнения.

— Глупости не говорите, — она снова села за стол и решительно взяла ножницы. — Я в кино не первый день. Я знаю, ради чего стоит идти на плаху. Этот кадр — лучшее, что я видела за двадцать лет работы. Он стоит того, чтобы рискнуть всем.

Она начала осторожно разрезать пленку, готовя её к склейке. Володя наблюдал за её движениями, чувствуя, как в этой маленькой комнате рождается настоящий заговор. Заговор красоты против серости.

— Знаете, что самое страшное, Владимир Игоревич? — спросила Катя, не отрываясь от работы.

— Что?

— Что Белов — он ведь умный. Он ведь тоже почувствует этот свет. Он не дурак, он понимает в эстетике. И именно это делает его самым опасным врагом. Он увидит здесь не «ошибку», он увидит здесь Силу. Которая ему неподконтрольна.

— Пусть видит, — ответил Володя. — Пока музыка гремит, он будет сомневаться. А когда он поймет — фильм уже будет в кинотеатрах. Его уже нельзя будет «развидеть».

Они работали до самого рассвета. Снаружи, за окнами монтажной, Москва постепенно просыпалась, наполняясь гулом машин и трамвайными звонками. А здесь, в полумраке двенадцатой комнаты, двое людей по крупицам собирали свою правду. Катя резала и клеила, Володя выстраивал ритм каждого кадра, следя за тем, чтобы тень и свет сменяли друг друга с математической точностью Гольцмана.

Когда первая склейка была готова, они еще раз прогнали сцену. Теперь, соединенная с предыдущими кадрами стройки, она выглядела еще мощнее. Из хаоса кирпича и бетона, из гула и пота рождалось это чистое, ослепительное сияние моста.

— Опасно… — повторила Катя, выключая аппарат. — Но боже мой, как же это красиво. Уходите, Володя. Скоро придет дневная смена. Эту коробку я спрячу в сейф под «некондицию».

Володя вышел на крыльцо монтажного корпуса. Утренний воздух был резким и чистым. Он посмотрел на восток, где над городом снова вставало солнце — то самое солнце, которое они только что заперли на пленку. Он чувствовал себя абсолютно опустошенным и в то же время наполненным до краев.

Он знал, что Белов еще вернется. Что анонимки будут множиться. Что впереди — худсовет, который может раздавить их в одно мгновение. Но сейчас, идя по двору «Мосфильма», он улыбался. Потому что он видел этот свет. И он знал: то, что один раз было увидено, уже нельзя отменить.

— Мы прорвемся, — прошептал он в сторону Крымского моста, который едва угадывался в утренней дымке. — Мы обязательно прорвемся.

Задумчиво пошел к выходу, к своей новой жизни, которая с каждым днем становилась всё более опасной, но и всё более настоящей.

Вечерний Тверской бульвар был наполнен тем особым, прозрачным покоем, который случается в Москве только в конце сентября. Золото лип еще не осыпалось под ноги, а висело в воздухе густым, неподвижным маревом, подсвеченным снизу мягким светом редких фонарей. Воздух пах остывающим камнем, дымком от далеких костров и свежестью близкой осени.

Володя и Алина шли медленно, намеренно сбиваясь с ритма прохожих. Он крепко держал её за руку, чувствуя тепло её ладони и легкую шероховатость пальцев — следствие многочасовой работы с углем и бумагой. Сегодня он дал себе негласную клятву: ни слова о монтажной, ни звука о Белове, ни мысли о том, как «протащить» кадры с моста через цензуру. Весь этот мир, состоящий из склеек, экспозиций и политических рисков, остался там, за тяжелыми дверями «Мосфильма». Здесь и сейчас существовали только они.

— О чем ты так серьезно молчишь? — Алина чуть потянула его за руку, заглядывая в лицо. Она была в своем любимом берете, сдвинутом набок, и в пальто, которое казалось ей чуть великоватым, отчего она выглядела еще более хрупкой и беззащитной.

Володя встряхнул головой, отгоняя остатки дневных забот. Он посмотрел на неё и вдруг почувствовал, как внутри него разливается какая-то мальчишеская, беспричинная легкость.

— Я молчу о том, Аля, что ты катастрофически нарушаешь композицию этого бульвара, — серьезно произнес он, останавливаясь.

— Это еще как? — она удивленно приподняла брови.

— Ну посмотри сама. Здесь всё такое… солидное. Старые деревья, гранитные парапеты, почтенные дворники. А ты идешь и сияешь. Это создает недопустимый пересвет в кадре. Мне как режиссеру невыносимо это видеть.

Алина рассмеялась — её смех, чистый и звонкий, распугал воробьев, облепивших ближайшую скамейку.

— Ах вот оно что! Режиссер проснулся? А я думала, мы сегодня просто гуляем.

— Мы и гуляем. Но я, как человек широкой души, не могу просто идти. Мне нужно… — он огляделся и вдруг вскочил на невысокий каменный парапет, отделяющий аллею от газона. — Мне нужно соответствовать моменту!

Он расправил плечи, принял комично-героическую позу и, театрально приложив руку к сердцу, продекламировал, глядя на неё сверху вниз:

— На полярных морях и на южных,

По изгибам зеленых зыбей,