Володя взял со стола листы и аккуратно сложил их в папку.

— Завтра Степан заедет за мной в восемь. Начинаем детальную раскадровку первой серии. А сейчас… сейчас давай просто послушаем дождь. Броневский прав — в нем отличный ритм.

Аля прижалась к нему, и они замерли у окна, глядя на мокрые крыши Покровки. В этой тишине, наполненной планами и предчувствием большой работы, не было места страху. Владимир Леманский чувствовал, что его «Собирание» началось не на студии и не в кабинете директора, а здесь — в этой комнате, где слова великого мастера из Ленинграда соединились с их верой в правду.

— Мы сделаем это, Аля, — прошептал он.

— Мы уже это делаем, Володя, — ответила она.

На столе под зеленой лампой лежала папка — восемь серий будущего, которое должно было напомнить стране о её корнях. И в этом будущем уже не было места раздробленности, потому что здесь, на Покровке, единство было абсолютным.

Майское подмосковье встретило их вязким запахом пробуждающейся земли и тяжелым ароматом сосновой живицы. Черный, лоснящийся «ЗИС-110» уверенно разрезал колесами глубокую колею, проложенную тяжелыми грузовиками. Владимир сидел на заднем сиденье, чувствуя, как мерная качка лимузина убаюкивает, но внутри всё было натянуто, словно струна перед первым ударом смычка.

Аля прижалась лбом к холодному стеклу, завороженно наблюдая, как мимо пролетают березовые рощи, еще прозрачные, одетые в едва заметную зеленую дымку. Степан вел машину с тем молчаливым достоинством, которое свойственно только шоферам, знающим цену своего пассажира.

— Сейчас, Владимир Игоревич, за тем перелеском откроется, — пробасил Степан, не оборачиваясь. — Наши ребята там три месяца топорами звенели. Сказали, из самой Вологды плотников выписывали, чтобы всё по чести, без единого гвоздя, где положено.

Машина вырвалась из лесного плена на открытое пространство, и Леманский невольно подался вперед.

Перед ними, в кольце густого соснового бора, раскинулась Рязань тринадцатого века. Это не было похоже на декорацию в привычном понимании слова — фанерный фасад, подпертый рейками. Перед ними стоял настоящий город, выросший из подмосковной земли с пугающей, первобытной достоверностью. Мощные дубовые стены, окованные медью, которая уже начала тускнеть под весенними дождями, возвышались над рвами, наполненными мутной талой водой.

Степан притормозил у массивных ворот. Владимир вышел из машины, и его тут же обдал резкий, живой запах свежего сруба и дегтя. Аля встала рядом, и он почувствовал, как она непроизвольно сжала его локоть.

— Господи, Володя… — прошептала она. — Это же… это же не декорация. Это страшно. Оно живое.

Надвратная башня уходила в небо, подавляя своей массой. Грубо обтесанные бревна, со следами топоров и зазубринами, сохранили фактуру дикого дерева. Леманский закинул голову: на зубцах не было ни капли бутафории. Здесь не пахло краской и гипсом. Здесь пахло вечностью, которую они только что построили, чтобы через месяц сжечь.

— Идем, — коротко бросил Владимир.

Они вошли под своды ворот. Стук их ботинок по тяжелым дубовым плахам мостовой отдавался гулким, утробным эхом. Внутри города тишина была иной — плотной, застоявшейся между избами. Центральная площадь была застроена срубами с такой точностью, что казалось, будто из любой двери сейчас выйдет бородатый дружинник в засаленном поддоспешнике.

Леманский подошел к одной из изб, провел рукой по бревну. Оно было холодным и шероховатым. Под его пальцами ощущался мох, проложенный между венцами.

— Аля, смотри, — Владимир указал на наличники воеводского терема. — Никакой трафаретной резьбы. Плотники работали вручную, каждым движением вырывая у дерева щепу. Броневский будет в восторге. Здесь нет пафоса, здесь есть вес. Каждое бревно весит тонну, и камера это почувствует.

Алина подошла к крыльцу собора, который венчал площадь своим чешуйчатым куполом из лемеха. Она опустилась на корточки, касаясь земли, перемешанной со щепой и сухой хвоей.

— Володя, я теперь понимаю, какие нужны костюмы, — она подняла на него глаза, и в них блеснул профессиональный азарт. — Никакого шелка. Только грубая шерсть, которая будет цепляться за эти щепки. Только выбеленный лен, который сразу станет серым от этой пыли. Эти стены требуют правды, они её высасывают.

В глубине площади, у колодца, они увидели Ковалёва. Оператор стоял на коленях в грязи, приложив к глазу видоискатель, и замер, как гончая на следу. При виде Леманского он лишь молча указал рукой в сторону крепостного вала.

— Видишь, Владимир Игоревич? — Ковалёв поднялся, отряхивая колени. — Там я поставлю длиннофокусную оптику. Когда в четвертой серии начнется штурм, и массовка в три тысячи сабель пойдет на эти стены, я не буду снимать панорамы. Я засуну камеру прямо в эту щепу. Чтобы зритель видел, как дуб щепится от топоров. Эти декорации… они честные, Володя. Тут нельзя играть в театр.

Леманский поднялся на вал вслед за оператором. Отсюда открывался величественный вид на долину. Под стенами плотники заканчивали возводить частокол. Звук их топоров доносился снизу — четкий, ритмичный, словно биение сердца этого новорожденного и одновременно древнего города.

— Ковалёв, — Леманский обернулся к нему, прищурившись от резкого ветра. — Мы не будем делать здесь «красиво». Мы будем делать «тяжело». Я хочу, чтобы в сцене разорения города зритель чувствовал, как рушится этот дуб. Чтобы каждый удар топора отдавался в зале.

Аля поднялась к ним на вал. Ветер развевал её волосы, и на фоне колоссальных оборонительных сооружений она казалась почти прозрачной.

— Знаешь, о чем я думаю? — спросила она, глядя в сторону горизонта, где вскоре должны были появиться огни «ордынских» костров. — О том, сколько людей три месяца вгрызались в это дерево. Они строили это как настоящий дом. С любовью.

— В этом и есть ирония, Аля, — Владимир обнял её за плечи, чувствуя, как его охватывает холодная, режиссерская решимость. — Мы строим вечность на десять минут экранного времени. Но если эти десять минут заставят человека в сорок шестом году вспомнить, кто он есть, — значит, каждый удар топора был оправдан. Эти стены — наш доспех. Мы не имеем права снять здесь посредственность.

Они провели в «Рязани» несколько часов. Леманский заходил в каждую избу, проверял высоту потолков для установки камер, обсуждал с Ковалёвым углы падения тени от башен. Он был везде одновременно: проверял надежность мостов, глубину рвов, фактуру кованых цепей на воротах. Режиссер внутри него уже монтировал будущие кадры, накладывая на эти бревна звук била и крики воинов.

Степан ждал их у машины, покуривая махорку. Он переговорил с бригадиром плотников и теперь смотрел на город с суеверным почтением.

— Ну как, Владимир Игоревич? — спросил шофер, когда Леманский и Аля, уставшие и притихшие, вернулись к «ЗИСу». — Настоящее оно?

— Настоящее, Степан, — ответил Владимир, оглядываясь в последний раз. — Такое настоящее, что даже боязно.