Когда машина тронулась, Леманский долго смотрел в заднее стекло. Рязань медленно скрывалась за соснами, её башни уходили в вечерний туман, но в голове у него уже работал монтажный стол. Он видел, как на этих площадях будет литься кровь, как будет оседать сажа на этих наличниках.

— Володя, — Аля положила голову ему на плечо. — Ты видел плотников? Они ведь не уходили, пока мы там бродили. Стояли в стороне, смотрели. Они ждут, что мы с этим сделаем.

— Мы сделаем то, что должно, — тихо ответил он, сжимая её руку. — Мы заставим эти камни и бревна говорить.

Лимузин мчался по шоссе, возвращая их в сорок шестой год, в Москву, к звонкам из Комитета и бесконечным сметам. Но внутри Владимира Леманского уже стояла эта деревянная крепость. Он чувствовал её запах дегтя, её несокрушимую, тяжелую правду. «Собирание» перестало быть текстом на бумаге. Оно обрело плоть из дуба и сосны, оно вросло корнями в подмосковную землю.

Режиссер закрыл глаза. В полусне ему почудилось, что над лесом проплыл гулкий удар колокола — не праздничный, а тревожный, зовущий к стенам.

Машина летела к Москве, разрезая сумерки, а за их спинами, в лесной тишине, ждала своего часа Рязань — символ их общей веры в то, что даже из обломков и пепла можно собрать нечто вечное.

Зал прослушиваний на «Мосфильме» напоминал глубокий колодец, наполненный тяжелым запахом пыли, театрального грима и невысказанного напряжения. Огромные окна были занавешены плотными черными шторами, и единственным островком жизни оставался пятачок в центре, залитый резким светом мощного прожектора. В этой световой ловушке кружились пылинки, похожие на искры от костра, который им предстояло разжечь в Подмосковье.

Владимир Леманский сидел в полумраке за длинным столом, накрытым зеленым сукном. Рядом — Аля, сосредоточенно черкающая в блокноте, и Броневский, чей профиль в свете настольной лампы казался высеченным из серого питерского гранита. Ковалёв возился чуть поодаль, настраивая камеру для кинопроб: сегодня всё было по-взрослому, на пленку, без права на фальшь.

— Следующий, — негромко произнес Леманский.

В круг света вошел актер. Это был крепкий мужчина с классической внешностью героя, из тех, кто привык играть благородных командиров. Он начал читать монолог князя Юрия из четвертой серии — громко, с широкими жестами, чеканя каждое слово так, словно стоял на сцене Малого театра.

— «Остановитесь, братья! Земля стонет под копытами чужаков, а вы…»

— Спасибо, достаточно, — прервал его Владимир.

Актер замер, обиженно вскинув брови.

— Но я еще не дошел до кульминации, Владимир Игоревич.

— Кульминация у нас в тишине, — мягко ответил Леманский. — Вы читаете так, будто хотите перекричать шум толпы. А мне нужно, чтобы вы боялись собственного голоса. Спасибо, мы вам сообщим.

Когда дверь за претендентом закрылась, Владимир потер виски.

— Они все играют в «Величие». А мне нужен человек, у которого за душой — выжженное поле. Аля, что у тебя?

— У меня — лица, — она развернула блокнот. — Красивых много, Володя. Но нет тех, кто умеет носить нашу мешковину. Все пытаются выглядеть как на параде. А нам нужен тот, кто сольется с грязью и бревнами Рязани.

В этот момент в зал вошел человек, которого Владимир ждал с особым предчувствием. Михаил Арсеньев. О нем говорили как о сложном, «неудобном» актере, который мог месяцами сидеть без ролей, отказываясь от плакатных образов. Он был худощав, с резкими чертами лица и глазами, в которых, казалось, застыла вся горечь тринадцатого века.

Арсеньев не стал кланяться. Он просто встал в круге света, сунув руки в карманы поношенного пиджака.

— Текст знаете? — спросил Броневский, поправляя очки.

— Знаю, — коротко ответил Арсеньев. — Но я бы хотел попробовать сцену у одра отца. Без слов.

Леманский подался вперед.

— Пробуйте. Ковалёв, снимаем.

В зале наступила тишина. Арсеньев не двигался. Он просто смотрел куда-то в пустоту перед собой. Прошла секунда, пять, десять. И вдруг в его взгляде что-то изменилось. Плечи едва заметно опустились под невидимым грузом, а пальцы начали медленно, почти судорожно перебирать край воображаемого покрывала. Это не была игра — это было физическое присутствие горя, настолько плотное, что в зале стало холоднее. Он не произнес ни звука, но все присутствующие услышали крик его души.

— Стоп, — выдохнул Леманский. — Вот это — князь. Тот, кто молчит, когда рушится мир.

Аля быстро сделала набросок.

— Володя, посмотри. Как у него легла тень на скулы. Это же идеальный Невский. В нем есть та самая «физиология духа», о которой ты говорил.

Затем настала очередь женских ролей. Владимир искал княжну Евпраксию. Нужна была не просто красавица, а женщина, способная шагнуть в пустоту с башни, чтобы не достаться врагу.

В зал вошла Елена Зворыкина. Молодая актриса из Ленинграда, пережившая блокаду. Она была тонкой, почти прозрачной, в простеньком сером платье. Когда она начала читать сцену прощания, в её голосе не было пафоса. Она говорила так, будто слова причиняли ей физическую боль.

— «Не ищи меня в живых, ладо мой… Ищи меня в росе утренней, в дыме горьком…»

Броневский, до этого сидевший неподвижно, вдруг выронил карандаш. Аля замерла, глядя на актрису так, словно уже видела на её плечах то самое грубое полотно, которое они вываривали в ольховой коре.

— Она не играет, Володя, — прошептала Алина. — Она помнит. Она помнит, как это — когда вокруг только дым и лед.

Зворыкина закончила и просто опустила голову. В свете прожектора её бледное лицо казалось фарфоровым, но в глазах горела такая стальная решимость, что Владимир понял: эта женщина не просто сыграет прыжок с башни, она заставит зрителя лететь вместе с ней.

— Елена, — Леманский поднялся из-за стола. — Мы берем вас. И я обещаю: у вас не будет грима. Ваше лицо и этот свет сделают всё сами.

— Спасибо, Владимир Игоревич, — она едва заметно улыбнулась.

Но самым трудным был выбор на роль Ивана Калиты. Нужен был человек-кремень, человек-калькулятор, в чьих руках гроши превращаются в фундамент империи.

Степан Ворон вошел в зал твердым, тяжелым шагом. Бывший фронтовик, актер с тяжелым взглядом и голосом, напоминающим гул того самого била Гольцмана.

— Сцена в казне, — скомандовал Леманский. — Илья Маркович, дайте нам ритм.

Гольцман, сидевший за фисгармонией в углу, ударил по клавише, извлекая низкий, вибрирующий звук. Ворон сел на предложенный стул, положил на стол воображаемую кучу монет и начал… считать.

Это было гипнотическое зрелище. Он не смотрел в камеру. Его пальцы двигались с точностью часового механизма. Каждое движение сопровождалось коротким, сухим выдохом.