— Мама будет счастлива, — сказала Алина, вытирая глаза платком. — Она ведь всё понимала. Всё ждала, когда ты решишься.

— Она и дала мне это кольцо, — улыбнулся Володя. — Сказала: «Сынок, если нашел свою судьбу — держи крепко».

Когда они выходили из парка, оркестр уже закончил играть. Москва спала, укрытая сентябрьским туманом. Они шли по улице, прижавшись друг к другу, и Володя чувствовал странную легкость. Весь его багаж из прошлого — цинизм, усталость, выгорание — всё это осталось там, в 2025 году, на том проклятом съемочном павильоне.

Теперь он был здесь. В Москве 1945 года. Он был жив, он был любим, и у него была цель. Он посмотрел на звезды, которые в этом времени казались гораздо ярче и ближе, чем в будущем.

«Спасибо», — просто подумал он, обращаясь к кому-то невидимому в этой огромной вселенной.

Они подошли к своему дому. В окнах коммуналки горел тусклый свет — мама наверняка не спала, ждала их, грела чайник. Володя остановился у подъезда, еще раз взглянул на Алину. Она светилась тихим, внутренним светом, который нельзя было передать никакой пленкой.

— Доброй ночи, невеста, — тихо сказал он.

— Доброй ночи, Володя, — ответила она, поцеловала его в щеку и быстро скрылась за дверью, оставив в воздухе легкое облачко счастья.

Утро в коммуналке началось не с грохота кастрюль, а с какой-то особенной, звенящей тишины. Володя проснулся за пять минут до будильника, по привычке отбросил одеяло и распахнул окно. Сентябрьский воздух, чистый и прохладный, мгновенно выдул остатки сна. Он глубоко вдохнул, чувствуя, как расправляются легкие. В прошлой жизни он бы первым первым делом потянулся за сигаретой, но здесь, в сорок пятом, его организм бунтовал против табака, требуя движения и жизни.

Сделав быструю зарядку, Володя вышел в коридор. У общей плиты уже хлопотала Анна Федоровна. Увидев сына, она замерла с половником в руке, внимательно вглядываясь в его лицо. Мать видела всё: и непривычный блеск в глазах, и то, как он едва сдерживает улыбку.

— Ну что, сынок? — тихо спросила она, когда он подошел умыться к раковине.

Володя просто кивнул и обнял её за плечи.

— Сказала «да», мама.

Анна Федоровна вдруг всхлипнула, прижала ладонь к губам, а потом засуетилась, вытирая руки о передник.

— Ой, радость-то какая… Господи, дождалась. Пойду Алинке чаю налью, она же сейчас зайти должна? Я пирогов с утра поставила, как чувствовало сердце!

Новость по коммуналке разнеслась быстрее, чем закипел чайник. Первым в кухню заглянул Петр Иванович. Старый ветеран, поправляя воротник чистой сорочки, торжественно протянул Володе руку.

— Молодец, Владимир. Дело справное. Семья — это фундамент, на нем вся страна стоять будет после такой-то беды. Поздравляю от души.

Тетя Клава, вечная кухонная хлопотунья, тут же выставила на стол баночку редкого варенья:

— Ой, Володенька, и подвезло же девчонке! А уж какая пара — загляденье. Мы вам на свадьбу всей квартирой подарок соберем, не сомневайся!

Даже Зина-почтальонка, пробегая мимо с младенцем на руках, успела крикнуть: «Ура! Будем гулять всем домом!»

Когда пришла Алина, ее встретили как родную дочь. Она светилась тихим, нежным светом, и когда помогала Анне Федоровне накрывать на стол, кольцо на ее пальце ловило солнечные лучи. В этом не было пафоса, только простое, человеческое счастье, которое в сорок пятом ценилось дороже золота.

На «Мосфильм» Володя пришел чуть позже обычного. Но стоило ему переступить порог студии, как он понял: весть уже здесь. Слава режиссера в те времена была неотделима от его личной жизни — коллектив жил как одна большая семья.

В вестибюле его перехватил Лёха-звукооператор. Он с размаху хлопнул Володю по плечу, сияя своей рыжей шевелюрой.

— Ну, мастер, ну выдал! А я-то думаю, чего он в финале вальс так требовал переснять? Ты, значит, репетировал? Поздравляю, Володька! С меня пластинка Утёсова в подарок!

В монтажной Катя, обычно строгая и сосредоточенная, при виде Володи вскочила с места и порывисто его обняла.

— Владимир Игоревич, как я рада! Алина — чудо. Она вас так понимает, как никто. Теперь вы точно шедевр за шедевром выдавать будете. Счастливый режиссер — это сила!

Но главный разговор состоялся в кабинете директора. Борис Петрович сидел за столом, изучая какие-то бумаги, но, увидев Володю, отложил их в сторону. Он медленно поднялся, вышел из-за стола и крепко, по-отцовски, обнял Леманского.

— Знаю, всё знаю, — прогудел он басом. — Хорошее дело, Владимир. Нам сейчас именно это и нужно — строить, созидать, любить. Без любви в нашем деле нельзя, одни сухие кадры останутся.

Борис Петрович отошел к окну, заложив руки за спину.

— Значит так, жених. Морозов звонил из Горкома. «Майский вальс» одобрен в широкий прокат. С понедельника пойдет по всем кинотеатрам Москвы, а потом и по стране. Но это не всё. Раз у тебя теперь семья, ответственность другая. Я решил: даем тебе полный метр. Тему выбирай сам, но чтобы так же — про людей, про душу.

Володя стоял, оглушенный этим двойным успехом. В его прошлой жизни за такое признание нужно было продать душу, растолкать всех локтями и предать друзей. А здесь это пришло само — как награда за честность, за труд, за то, что он наконец-то научился ценить то, что действительно важно.

— Спасибо, Борис Петрович. Не подведу.

— Знаю, что не подведешь, — директор улыбнулся, и морщинки у его глаз собрались в добрые лучики. — Иди работай. И Алине привет передавай от всего «Мосфильма». Мы тут посовещались… В общем, если со свадебным банкетом туго будет — в нашей столовой накроем. Артель поможет, не обидим.

Выйдя из кабинета, Володя шел по коридору и чувствовал, как за спиной будто вырастают крылья. Он проходил мимо осветителей, декораторов, костюмеров — и каждый улыбался ему, каждый находил доброе слово. Это была не завистливая слава популярного клипмейкера, а настоящее, искреннее признание человека, который стал своим.

Он зашел в свой семнадцатый кабинет, сел за стол и посмотрел на чистый лист бумаги. Теперь ему нужно было придумать историю, достойную этого времени, этих людей и этой любви. И он знал, что у него всё получится. Потому что теперь он был не один.

Володя вышел за ворота «Мосфильма» и на мгновение остановился, подставив лицо теплому сентябрьскому солнцу. В груди было странное, почти забытое чувство — будто там, где раньше зияла пустота и выгоревшая серость, теперь мягко рокотал мощный, исправный мотор. Ему не хотелось брать такси или ждать автобуса. Ему хотелось чувствовать подошвами этот город, впитывать его звуки и запахи, словно он сам был чувствительной кинопленкой.

Он зашагал в сторону центра. Москва сентября сорок пятого жила в каком-то особенном, лихорадочно-радостном ритме. Это не была суета мегаполиса из его прошлой жизни с вечными пробками и озлобленными лицами. Здесь люди ходили быстро, потому что дел было невпроворот, но в глазах у каждого светилась тихая, осознанная надежда.