Он вышел, аккуратно прикрыв за собой тяжелую дверь.

Володя остался стоять у стойки. Ноги его слегка подкашивались, а ладони были мокрыми. Эта короткая схватка отняла у него больше сил, чем двенадцать часов записи оркестра. Но внутри него пела та самая тишина, которую Белов так боялся.

— Он боится, — прошептал Володя в пустой зал. — Он боится красоты больше, чем я боюсь его отчетов.

Молча допил остывший кофе и решительно направился к выходу. Впереди был монтаж. Впереди была битва за каждый кадр. Но теперь он точно знал: он не один. За ним стояли Гольцман, Катя, Ковалёв, Алина и та правда, которую невозможно запретить ни одним приказом.

Вышел из буфета. Москва за окнами «Мосфильма» заливалась холодным утренним светом, и Володя шагнул в этот свет с поднятой головой. Дуэль продолжалась, но первый раунд остался за ним.

После встречи с Беловым Володя чувствовал себя так, словно только что вышел из-под ледяного ливня. Буфет с его запахом застоявшегося чая остался позади, но взгляд «наблюдателя» всё еще жег спину. Он не пошел в монтажную — там Катя уже начала свою «партизанскую» склейку, и лишние свидетели ей были не нужны. Ноги сами привели его обратно в Первую студию.

Там было темно. Большой зал звукозаписи теперь казался пещерой, где уснули звуки. Гольцман не ушел. Он сидел на дирижерском подиуме, опустив голову на руки. Перед ним на пюпитре лежала партитура финала, исчерканная красным карандашом — следы ночной битвы за каждый такт.

Володя вошел тихо, но в этой абсолютной тишине даже скрип половицы прозвучал как выстрел. Илья Маркович вздрогнул и поднял голову. В полумраке его лицо казалось маской из белого гипса.

— Он ждет нас, Илья Маркович, — сказал Володя, подходя к подиуму. — Я только что столкнулся с ним в буфете.

Гольцман не спросил «кто». Он просто поправил пенсне, которое едва держалось на переносице.

— Белов… — прошептал композитор. — Он ведь не просто чиновник, Володя. Он — эхо нашего времени. Холодное, точное эхо. И что же он сказал?

— Он слышал скрипку. Слышал ту самую ноту в конце, когда трубы замолкают. Он назвал это «песней над пропастью». И он будет в монтажной при финальном сведении. Он собирается препарировать каждый наш кадр, каждый звук.

Гольцман медленно поднялся. Его суставы хрустнули, он казался совсем дряхлым стариком, но когда он заговорил, в его голосе снова прорезалась та самая сталь, которая дирижировала сорока музыкантами.

— Значит, медь не помогла. Моя «звуковая завеса» оказалась прозрачной для его слуха. Он слишком умен для простого грохота. Белов ищет не шум, он ищет смысл. И он нашел его в той последней скрипке.

— Нам нужен финальный штрих, — Володя оперся руками о край подиума. — Не просто маскировка, а нечто такое, что ослепит его в самый решающий момент. Физиологически. Психологически. Нам нужно, чтобы он увидел триумф там, где мы оставили правду.

Гольцман задумался. Он начал мерить шагами небольшое пространство вокруг пульта, заложив руки за спину. Тихие шаги по дереву выстукивали какой-то сложный, нервный ритм.

— Ослепить… — бормотал он. — Вы помните, Владимир Игоревич, что происходит с человеком, когда он слишком долго смотрит на солнце? Возникает «слепое пятно». Глаз видит свет, но мозг перестает различать детали. Мы должны создать это пятно в его сознании.

Володя выпрямился.

— Как? У нас есть кадр: Сашка и Вера — тени на фоне ослепительного солнца. Белов хочет видеть их «ясные глаза». Мы вклеиваем тень. Чтобы он не заметил подмены, нам нужно, чтобы в этот момент его мозг… отключился.

— Резонанс, — вдруг сказал Гольцман, остановившись. Он посмотрел на Володю с безумным блеском в глазах. — Мы используем резонанс. Не только музыкальный, но и визуальный. Послушайте, Володя… В ту секунду, когда на мосту вспыхивает солнце — то самое, которое делает их тенями, — мы не просто дадим медь. Мы дадим «белый шум» оркестра.

— Белый шум?

— Да! — Гольцман замахал руками, словно дирижируя невидимыми духами. — Все инструменты. Весь оркестр на мгновение должен сойтись в одной точке. Но не в стройном аккорде, а в колоссальном, ослепительном диссонансе, который разрешится в оглушительную тишину. Мы сделаем «световой удар» звуком!

Володя начал понимать. Он представил это: ослепительный экран, белое солнце, и в этот же миг — звуковой взрыв, который на долю секунды перегружает восприятие.

— И в этой вспышке, — подхватил Володя, — когда он будет оглушен этим звуком, он не разберет, что на экране — тень или лицо. Он увидит сияние. А когда зрение вернется…

— … уже будет звучать та самая тихая скрипка, — закончил Гольцман. — Но она будет звучать уже после удара. Как послевкусие. Как звон в ушах после взрыва. Он примет её за естественный эффект ослепления. Он решит, что это его собственный слух восстанавливается после «триумфального финала».

— Но это технически очень сложно, — Володя лихорадочно соображал. — Кате придется резать пленку по кадрам. Нам нужно, чтобы вспышка звука совпала со вспышкой света с точностью до доли секунды.

— Мы сделаем это, — Гольцман подошел к роялю и взял один аккорд — резкий, кластерный, вобравший в себя почти все ноты октавы. Инструмент застонал. — Вот это будет наш «удар». Я добавлю сюда литавры и тарелки. Но тарелки не просто «ц-с-с», а длинный, нарастающий тремол, который оборвется в пустоту.

Володя чувствовал, как план обретает плоть. Это был уже не просто обман, это было использование законов человеческой природы против системы, которая эти законы игнорировала.

— И еще одно, Илья Маркович, — Володя подошел ближе к композитору. — Нам нужно изменить монтажный ритм перед этим ударом. Мы сделаем серию очень коротких, по три-четыре кадра, планов: руки, глаза, край моста, шестеренки стройки… Ритм будет нарастать, нагнетать напряжение, пульс будет учащаться… И когда зритель — и Белов вместе с ним — будет на пике этого ожидания… БАХ! Ослепительное белое ничто. И в этом ничто — наши тени.

Гольцман закивал, его пенсне снова опасно накренилось.

— Гениально. Мы создадим визуальную и звуковую тахикардию. Мозг Белова будет пытаться упорядочить этот хаос, он будет искать логику, искать «ясные глаза» в этой суете кадров… и в момент высшего напряжения мы дадим ему взрыв. Взрыв, который он примет за катарсис. За высшее торжество социалистического созидания.

— А на самом деле это будет момент их абсолютного одиночества, — тихо добавил Володя. — Момент, когда они остаются наедине со своей любовью и этим светом. И больше никого. Ни строек, ни Комитетов, ни пятилеток.

Они стояли в тишине пустой студии, два заговорщика в самом сердце идеологической машины. Володя понимал, что они идут по острию бритвы. Если Белов хоть на секунду сохранит холодный рассудок, если он не поддастся этому физиологическому воздействию — им конец. Но риск был оправдан. Это был единственный способ сохранить ту самую «опасную красоту», ради которой стоило жить в этом времени.