— Нет, — твердо ответил Володя. — Оставляем этот дубль. Это лучший звук, который я слышал в жизни. Если Белов захочет его запретить — ему придется запретить саму жизнь.

Он подошел к окну. Москва за стеклом была темной, но на востоке уже начинала брезжить та самая тонкая полоска света, которую они запечатлели на мосту.

— Операция «Прикрытие» переходит в решающую фазу, — сказал он, оборачиваясь к друзьям. — Завтра мы сводим звук и изображение. И пусть весь мир услышит нашу Симфонию.

Гольцман кивнул, и на его лице впервые за долгое время появилась спокойная, уверенная улыбка. Они сделали это. Они создали красоту, которая была «опасно настоящей». И теперь им оставалось только одно — донести её до зрителя.

Буфет «Мосфильма» в семь утра напоминал декорацию к фильму, который так и не решились запустить в производство. Низкие сводчатые потолки, пожелтевшие от бесконечного курения, тяжелые дубовые столы и вечный, неистребимый запах переваренного ячменного кофе и вчерашних щей. Свет, пробивавшийся сквозь высокие узкие окна, был серым и пыльным, он не освещал, а лишь подчеркивал глубокие тени под глазами немногих присутствующих.

Володя стоял у стойки, сжимая в ладонях тяжелую фаянсовую кружку с обжигающим напитком. Пальцы всё еще подрагивали после ночной записи оркестра, а в ушах до сих пор вибрировала та последняя, высокая скрипичная нота Гольцмана. Он был на пределе сил, но спать не хотелось — адреналин и осознание того, что «Троянский конь» уже собран, держали его в вертикальном положении лучше любого допинга.

Он почувствовал этот взгляд кожей затылка еще до того, как обернулся. Холодное, изучающее прикосновение чужого внимания, которое невозможно спутать ни с чем другим. Это не было любопытство коллеги или усталое безразличие буфетчицы. Это был взгляд охотника, обнаружившего свежий след.

Володя медленно развернулся, прислонившись спиной к стойке.

Павел Сергеевич Белов сидел за столиком в самом углу, в глубокой тени. Перед ним стоял нетронутый стакан чая в подстаканнике и лежала та самая папка, которую Володя видел на худсовете. Белов не ел, не читал — он просто смотрел. Его серые глаза за стеклами очков казались двумя ледяными линзами, фокусирующими весь свет этой мрачной залы на одной точке. На Володе.

Между ними было метров десять липкого пола и несколько пустых столов, но психологически пространство сжалось до размеров боксерского ринга.

Володя не отвел глаз. Он выпрямил спину, чувствуя, как внутри него просыпается та самая ледяная уверенность человека, которому уже нечего терять. Он поднес кружку к губам, сделал глоток, продолжая смотреть прямо в переносицу Белова.

Это была дуэль без выстрелов.

Взгляд Белова был тяжелым, давящим. В нем читался не просто вопрос, а приговор. «Я знаю, что ты что-то затеял, Леманский. Я чувствую фальшь в твоем послушании. Я найду ту щель, через которую ты пытаешься протащить свою крамолу». Он смотрел так, словно пытался просветить Володю рентгеном, найти в его памяти те самые кадры с моста и ноты Гольцмана.

Володя отвечал взглядом зеркальным и спокойным. В его глазах не было ни тени оправдания, ни капли страха. Он смотрел на Белова не как на врага, а как на досадную помеху, на технический шум в безупречной партитуре. В этом взгляде была вся мощь того вечера с Алиной, вся чистота скрипки Гольцмана и вся правота ослепляющего света. Он как бы говорил: «Ты можешь считать мои кадры, ты можешь записывать мои слова, но ты никогда не дотянешься до того, что происходит внутри этого кадра. Ты всего лишь цензор, а я — создатель».

Белов чуть заметно прищурился. Его пальцы, лежавшие на папке, шевельнулись, выбивая неслышный ритм. Он явно не ожидал такого отпора. Большинство режиссеров при встрече с ним либо заискивали, либо пытались казаться незаметными. Володя же стоял монументально, как одна из опор Крымского моста.

Тишина в буфете стала невыносимой. Слышно было, как за стойкой капает вода из крана и как где-то в недрах кухни звякнула посуда.

Белов медленно поднялся. Он не спеша взял свой стакан, подошел к столу в центре зала — ближе к Володе — и поставил его на край, не сводя глаз с режиссера. Расстояние сократилось до трех метров.

— Не спится, Владимир Игоревич? — голос Белова прозвучал негромко, но в пустом зале он отозвался гулким эхом. — Ночные записи — это всегда… изнурительно. Особенно когда ищут звук, которого не существует в природе.

Володя поставил кружку на стойку. Звук удара фаянса о дерево был сухим и четким.

— Звук существует, Павел Сергеевич. Просто не все уши готовы его услышать. А насчет сна… — Володя позволил себе легкую, почти незаметную улыбку. — Когда делаешь то, во что веришь, сон — это излишество.

— Вера — вещь опасная, — Белов сделал шаг вперед. Теперь их разделял только стол. — Она часто ослепляет. Человек начинает видеть свет там, где другие видят только тень. Или наоборот. Я вчера слушал вашу запись из-за двери студии. Трубы… Трубы были убедительны. Очень громко. Почти заглушают всё остальное.

Белов сделал паузу, и его взгляд стал еще более острым, почти режущим.

— Но у меня хороший слух, Леманский. Я слышал, что происходит, когда трубы замолкают. Та самая скрипка в конце… Знаете, о чем она мне напомнила?

— О чем же? — Володя не шелохнулся.

— О человеке, который стоит на краю пропасти и пытается петь, когда нужно молиться. Это очень красиво, Владимир Игоревич. Но в нашей стране на краю пропасти принято строить мосты, а не петь. И мосты эти должны быть из стали, а не из… теней.

Володя почувствовал, как внутри него закипает ярость, но он подавил её, оставив только холодный расчет. Он снова вспомнил Сашку и Веру на фоне солнца.

— А вы не думали, Павел Сергеевич, что песня — это и есть то, что делает сталь моста живой? Что без этой «скрипки» ваш мост — просто груда мертвого железа, по которой никто не захочет идти в будущее?

Дуэль взглядов достигла своего пика. Белов смотрел на Володю с каким-то странным, почти болезненным восхищением. Он понимал, что перед ним не просто нарушитель правил, а идейный противник, обладающий той внутренней свободой, которой у самого Белова не было и никогда не будет. И именно это делало Володю смертельно опасным.

— Вы идеалист, Леманский, — Белов наконец отвел взгляд, глядя в свой стакан. — А идеалисты в наше время плохо кончают. Они сгорают в том самом свете, который так любят снимать.

— Лучше сгореть в свете, чем гнить в серости, — отрезал Володя.

Белов хмыкнул, взял свой чай и, не глядя больше на Володю, направился к выходу. У самой двери он остановился и обернулся. Его лицо снова превратилось в непроницаемую маску государственного чиновника.

— Мы увидимся на финальной склейке, Владимир Игоревич. Я буду смотреть ваш фильм не глазами «идеалиста», а глазами государства. И поверьте, я увижу каждую вашу «скрипку». Даже ту, которую вы попытаетесь спрятать за грохотом труб.