Илья Маркович Гольцман стоял на дирижерском подиуме. В черном сюртуке, который висел на его исхудавшем теле, он казался призраком из другой эпохи. Но когда он поднял голову и посмотрел на Володю сквозь стекло, тот внутренне вздрогнул. В глазах композитора не было страха перед вчерашним худсоветом. В них горел холодный, почти торжествующий огонь.

Володя нажал кнопку внутренней связи.

— Илья Маркович, мы готовы. Пленка заправлена. Помните о нашем «щите»? Медь должна быть безупречной. Нам нужен триумф, который ослепит Белова.

Гольцман слабо кивнул, но не ответил. Он повернулся к оркестру, и его сутулая спина вдруг выпрямилась. Он поднял палочку, и в студии воцарилась такая тишина, что Володя услышал, как в аппаратной мерно тикают часы.

— Товарищи, — голос Гольцмана, усиленный микрофонами, прозвучал в наушниках Володи гулко и властно. — Мы записываем финал. Сцену на мосту. Помните: это не просто марш. Это триумф духа над пустотой. Но… — он сделал паузу, и его взгляд скользнул по группе первых скрипок, — помните о том, что я просил вас изменить в партитуре сегодня вечером. Играйте то, что написано между строк.

Володя напрягся. «Между строк»? О чем он? Они ведь обсудили план «звуковой завесы»: громоподобные трубы должны были скрыть «джазовую» душу финала.

Гольцман взмахнул палочкой.

Первый аккорд обрушился на студию подобно лавине. Это был тот самый «безопасный» пафос: четыре тромбона и две тубы выдали мощнейшее, почти агрессивное созвучие в до-мажоре. Это было величие государства, гранитные монументы, поступь истории. В аппаратной Лёха даже присвистнул, поправляя ползунки:

— Ух, мощно задвинул! Белов в кресло вцепится от восторга!

Но когда вступили струнные, Володя почувствовал, как по его коже побежали мурашки. Гольцман пошел на безумный риск. Он не просто спрятал нежность под медью — он противопоставил их друг другу в смертельной схватке.

Скрипки вели тему, которая была созвучна тому самому кадру на мосту — прозрачную, ломкую, лишенную земного притяжения. Но Гольцман изменил аранжировку прямо перед записью. Он добавил виолончелям рваный, почти лихорадочный ритм, который имитировал человеческое сердцебиение в момент смертельной опасности или высшего счастья.

Это был уже не просто марш. Это был марш по краю пропасти.

Володя видел через стекло, как Гольцман преобразился. Его движения стали резкими, угловатыми, он буквально вырывал звуки из оркестрантов. В какой-то момент он подался вперед, к группе деревянных духовых, и гобой запел такую пронзительную, «несоветскую» мелодию одиночества, что Лёха-звуковик замер с открытым ртом.

— Илья Маркович… — прошептал Володя, вцепившись в подлокотники кресла. — Что же вы делаете? Это же чистый декаданс…

Музыка нарастала. Трубы продолжали греметь свой победный гимн, но теперь они звучали как железная решетка, через которую пытался прорваться живой человеческий крик. Это была гениальная маскировка и одновременно — дерзкий вызов. Гольцман создал иллюзию триумфа, в которой каждый звук был пропитан болью и надеждой сорок пятого года.

В кульминации сцены, там, где Сашка и Вера растворялись в солнечном свете, Гольцман ввел партию органа — вернее, его имитацию на фисгармонии, усиленную низкими регистрами фортепиано. Это был тот самый «гул», о котором спрашивал Белов. Но теперь он не был тихим шепотом. Он стал фундаментом, на котором держался весь этот медный замок.

— Он сумасшедший, — прошептал Лёха, не отрывая взгляда от прыгающих стрелок индикаторов. — Он ввел диссонансы в финал. Слышишь, Володь? Вторые скрипки идут вразрез с трубами. Это же… это же конфликт личности и системы, зашифрованный в звуках! Если Белов это почувствует — нам всем хана.

— Не почувствует, — Володя сжал зубы. — Медь слишком громкая. Она ослепляет слух.

Гольцман на подиуме уже не просто дирижировал — он сражался. Пот градом катился по его лицу, пенсне сползло на кончик носа, но он не замечал этого. Он вел оркестр к финалу, где музыка должна была буквально взорваться светом.

И вот наступил последний такт.

Трубы выдали финальный, оглушительный аккорд. Победа! Триумф! Но в ту секунду, когда эхо меди еще вибрировало под сводами студии, Гольцман резко оборвал оркестр жестом левой руки, а правой — указал на первую скрипку.

И в наступившей внезапной тишине прозвучала одна-единственная нота. Тонкая, высокая, почти невыносимая в своей чистоте. Она висела в воздухе несколько секунд, как тот самый силуэт на фоне солнца, а потом медленно, бесконечно долго растворилась в пустоте.

Тишина после этого была оглушительной. Оркестранты сидели, не опуская инструментов. Дирижерская палочка выпала из ослабевших пальцев Гольцмана и с тихим стуком ударилась о подиум.

— Стоп. Снято, — голос Лёхи дрогнул, когда он нажал кнопку остановки записи.

Володя вылетел из аппаратной в студию. Он бежал мимо пультов, мимо застывших музыкантов к подиуму. Гольцман стоял, тяжело дыша, опираясь руками на пюпитр. Он выглядел так, будто только что вышел из рукопашного боя.

— Илья Маркович… — Володя остановился перед ним. — Вы… вы пошли дальше нашего плана. Эта скрипка в конце… это же прямая улика. Белов поймет.

Гольцман медленно поднял на него глаза. В них больше не было огня, только бесконечная, прозрачная усталость. Он слабо улыбнулся и вытер лоб платком.

— Владимир Игоревич… — прошептал он. — Вы вчера на худсовете защищали свет. А я сегодня защищал тишину. Понимаете? Без этой тишины в конце все наши трубы — просто жесть. А так… так у фильма есть душа. А Белов… Белов услышит то, что ему позволят услышать его собственные страхи.

К ним подошел концертмейстер, пожилой скрипач с седыми висками. Он молча пожал руку Гольцману, потом посмотрел на Володю.

— Мы не знаем, товарищ режиссер, что вы там снимаете… но под такую музыку нельзя врать. Спасибо вам за этот риск. Нам давно не давали дышать в полную силу.

Володя оглядел оркестр. Эти люди, только что прошедшие через ад и рай в одной аранжировке, смотрели на него с надеждой. Он понял, что теперь он в ответе не только за пленку и Алину. Он в ответе за всех, кто вложил свое дыхание в эти звуки.

— Спасибо, товарищи, — сказал он, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Все свободны. Илья Маркович, идемте. Нам нужно прослушать дубль.

Они вернулись в аппаратную. Когда Лёха включил запись, музыка снова заполнила комнату. И снова медь слепила, а струнные шептали о сокровенном. Но теперь, зная секрет этой записи, Володя слышал в ней не «Троянского коня», а нечто большее.

Это была музыка людей, которые больше не боятся.

— Ну что? — спросил Гольцман, глядя на вращающиеся бобины магнитофона. — Будем переписывать? Сделаем «потише»? Уберем скрипку?

Володя посмотрел на него, потом на Катю, которая зашла в аппаратную, привлеченная звуками, и застыла у двери с коробкой пленки в руках.