Сентябрьское солнце, уже не жгучее, а ласковое и медовое, заливало кабинет номер семнадцать через высокое окно. В воздухе медленно кружились пылинки, подсвеченные ярким столбом света, и Володя поймал себя на том, что смотрит на них взглядом оператора: «Хорошая взвесь, фактурная. Снять бы это на полтинник с мягким контровым светом…» Он тут же улыбнулся этой мысли. Привычки из прошлой жизни никуда не делись, но теперь они не жгли изнутри лихорадочным желанием заработать, а лишь мягко дополняли покой в душе.

На широком дубовом столе, покрытом зеленым сукном, лежала свежая газета «Советское искусство». Там, на второй полосе, в небольшой заметке критик хвалил «Майский вальс» за необычайную искренность и какой-то новый, небывалый прежде ритм монтажа. Володя придвинул газету ближе, пробежал глазами строчки, но сердце не забилось чаще. Настоящая слава была не в типографской краске. Она была в том, как вчера в столовой повариха тетя Люся, всегда суровая и экономная, молча положила ему в тарелку лишний черпак густого гуляша и, вытирая натруженные руки о фартук, тихо шепнула: «Спасибо за кино, сынок. До самой души пробрало».

В дверь негромко постучали. В кабинет заглянул Коля, ассистент, сияя начищенной пуговицей на гимнастерке и новой стрижкой.

— Владимир Игоревич, здравствуйте! Там из клуба завода «Динамо» звонили. Говорят, на повторный сеанс люди в очередь стоят с пяти утра. Очень просят приехать, хотя бы на пять минут перед рабочими выступить.

— Коля, ну какое выступление? — Володя откинулся на спинку стула. — Я же режиссер, мое дело — за камерой стоять да пленку клеить, а не со сцены вещать.

— Так они не трибуну просят, — Коля замялся, восторженно глядя на наставника. — Они говорят, просто на человека посмотреть хотят, который про любовь так снял, что плакать не зазорно. Борис Петрович велел передать, чтобы вы не задирали нос и к людям съездили. Машину обещали выделить.

Володя рассмеялся. Этот мягкий, почти домашний успех грел лучше любого заграничного коньяка из его прошлой жизни. Он встал, подошел к вешалке и накинул на плечи пиджак. В коридорах «Мосфильма» теперь с ним здоровались иначе. Раньше кивали просто как «одному из фронтовиков», а теперь — с уважительным прищуром, как мастеру. Старый Семён Семёныч, проходя мимо, остановился, вынул изо рта папиросу и серьезно приподнял шляпу: «Работает ваша магия, Владимир Игоревич. Вчера монтажницы обсуждали, как вы свет в сцене с гармонистом поставили. Говорят — душа светится».

Выйдя на крыльцо студии, Володя на секунду зажмурился от яркого света. Мимо пробегали рабочие с фанерными щитами, пахло хвоей, гримом и пылью декораций, где-то вдалеке уютно гудел трамвай. Ему вдруг вспомнилась та последняя съемочная площадка из 2025 года: нервные крики продюсера в наушник, безвкусный кофе в пластиковом стакане и тошнотворное чувство, что ты тратишь жизнь на пустоту. А здесь, в этом сорок пятом, среди дефицита, тяжелых бытовых забот и еще не затянувшихся военных ран, он впервые чувствовал себя на своем месте.

К нему подошла Алина. Она была в простом светлом платье, с альбомом под мышкой. Увидев его, она улыбнулась той самой улыбкой, ради которой он, кажется, и совершил этот невероятный прыжок через десятилетия.

— Опять тебя на заводы зовут? — спросила она, подходя вплотную и заботливо поправляя ему воротник.

— Зовут. Говорят, очередь в кинотеатр длиннее, чем за хлебом. Поедешь со мной?

— Поеду, — она доверчиво взяла его под руку. — Только чур потом в парк. Там сегодня оркестр играет, и я хочу, чтобы ты пригласил меня на вальс. По-настоящему, Володя.

Он накрыл ее ладонь своей. В кармане пиджака пальцы коснулись маленькой коробочки с кольцом. Вечер обещал быть долгим, тихим и абсолютно счастливым. Солнце над Москвой стояло высоко, и впереди была целая жизнь, которую больше не нужно было проживать впустую.

Старая «эмка» мягко притормозила у массивных ворот заводского клуба. Володя помог Алине выйти из машины, и они на секунду замерли, глядя на длинную, выстроившуюся вдоль кирпичной стены очередь. Люди стояли спокойно, вполголоса переговаривались; мужчины в застиранных гимнастерках без погон, женщины в скромных беретах, подростки в отцовских кепках на вырост. Над входом висел нарисованный от руки плакат: «Майский вальс. Художественный фильм режиссера В. И. Леманского».

Внутри клуба пахло машинным маслом, махоркой и сырой штукатуркой. Их встретил директор клуба, невысокий человек с орденскими планками на пиджаке, который так крепко пожал Володе руку, что у того хрустнули суставы.

— Вы уж извините, Владимир Игоревич, — зашептал директор, ведя их за кулисы, — зал на пятьсот мест, а набилось все семьсот. На люстрах только не висят. Люди после смены, уставшие, а вот — пришли.

Володя попросил не объявлять его выход сразу, а дать сначала посмотреть фильм вместе со всеми. Они с Алиной пристроились на приставных стульях в самом конце зала, у самой кинобудки.

Свет медленно погас. Из маленького окошка над их головами вырвался дрожащий синий луч, в котором заплясали пылинки. Застрекотал проектор. На экране возникли титры, и зал мгновенно затих. Это была та самая тишина, которую Володя никогда не мог купить в своей прошлой жизни никакими бюджетами и охватами. Это была тишина сопереживания.

Когда на экране герой Николая Громова помогал почтальону собирать рассыпавшиеся письма под дождем, по залу пролетел мягкий, добрый смешок. А когда зазвучала песня гармониста и старый солдат запел «Гори, гори, моя звезда», Володя почувствовал, как в зале изменился воздух. Мужчины в первом ряду, сидевшие по-военному прямо, вдруг начали незаметно вытирать глаза кулаками. Рядом с ним Алина крепко сжала его ладонь, и он почувствовал тепло ее пальцев.

В финале, когда под звуки оркестра герои закружились в вальсе на залитой солнцем танцплощадке, свет в зале включили не сразу. Несколько секунд стояла звенящая пауза, а потом зал взорвался. Это не были вежливые аплодисменты критиков — это был гул, топот сапог и крики «спасибо», от которых у Володи по спине пробежал холодок.

Его вывели на сцену. Он стоял под светом софита, щурился и смотрел на эти сотни лиц. Простые, открытые, измученные войной и тяжелой работой люди смотрели на него с такой надеждой и благодарностью, будто он принес им не просто тридцать минут пленки, а обещание того, что жизнь теперь действительно будет другой.

— Я… я просто хотел снять про нас, — негромко сказал Володя в старый микрофон, и его голос разнесся по залу, дрожа от волнения. — Про то, что мы заслужили это счастье.

После встречи их долго не отпускали. К Володе подходили рабочие, жали руку, хлопали по плечу. Одна пожилая женщина в темном платке молча протянула ему маленькое красное яблоко, вынув его из кармана фартука.

— Ешь, сынок, — тихо сказала она. — Хорошее кино. Живое. Как мой Васька вернулся, так и почуяла…

Когда они наконец вышли на улицу, вечерняя Москва уже зажигала огни. Небо было глубоким, синим, с первыми осенними звездами.