Лимузин обогнал колонну и вырвался на оперативный простор Подмосковного шоссе. Москва оставалась позади, растворяясь в утреннем тумане. Впереди была неизвестность, леса, запах гари и тот самый гул била, который Гольцман уже записал в своей студии и который теперь звучал в голове у каждого члена группы.

Экспедиция растянулась на километры. Десятки грузовиков везли в себе не просто дерево и холст — они везли мечту человека из будущего, который решил переписать прошлое, чтобы дать надежду настоящему. Леманский смотрел в окно на пролетающие мимо деревни, на людей, выходящих на пороги своих изб, и видел в них массовку для своего главного шедевра. Он видел ту самую Русь, которую ему предстояло «собрать».

Через три часа пути они свернули с шоссе на проселочную дорогу, ту самую, что вела к их «Рязани». Грязь летела из-под колес, ветви деревьев хлестали по стеклам «ЗИСа», но Степан вел машину уверенно, как танк.

Когда они наконец выехали на ту самую поляну, где возвышались дубовые стены крепости, Владимир попросил Степана остановиться. Он вышел из машины и вдохнул воздух. Здесь пахло иначе, чем в Москве. Здесь пахло хвоей, мокрой древесиной и той самой тишиной, которая бывает только перед началом великой битвы.

— Группа! — Голос Леманского разнесся над лагерем, который уже начали разбивать рабочие. — Разгрузка по секторам! Ковалев — на крепостной вал, пристрелка по свету. Алина — костюмерный цех в третьем павильоне-шатре. Сбор у ворот через час!

Работа закипела мгновенно. Люди, механизмы, животные — всё пришло в движение. Леманский видел, как из грузовиков достают камеры, как Арсеньев примеряет первый плащ, как Гольцман, приехавший в одном из грузовиков, уже пробует звук на рыночной площади.

Владимир поднялся на крепостную стену. Отсюда, сверху, его экспедиция выглядела как настоящий военный лагерь, осаждающий древний город. Он чувствовал, как масштаб его замысла обретает плоть. Это больше не было его личной фантазией. Это была реальность, подкрепленная тоннами металла, дерева и волей сотен людей.

Аля поднялась к нему, её лицо раскраснелось от ветра и волнения.

— Володя, плотники закончили подъемные мосты. Они работают! И Броневский уже прислал гонца — он будет здесь к вечеру с финальными правками первой сцены.

Леманский обнял её, глядя на то, как солнце окончательно разогнало туман, освещая их «Рязань» резким, честным светом.

— Ну что, Аля, — прошептал он. — Камера готова. Массовка на подходе. Костюмы надеты. Теперь у нас нет пути назад. Мы начинаем «Собирание».

В этот момент внизу, на площади, Илья Маркович Гольцман ударил в свое било. Глухой, утробный звук разнесся над лесом, заставив взлететь стаю ворон. Этот звук ознаменовал окончание эпохи подготовки. Теперь говорило искусство. Теперь говорила история.

Владимир Леманский посмотрел на часы. Десять утра. Первое июня сорок шестого года.

— Мотор! — произнес он в пустоту, и этот шепот был громче любого крика.

Экспедиция началась. И в этом подмосковном лесу, среди запаха дегтя и звуков топоров, Владимир Леманский почувствовал, что он наконец-то дома.

Первый рассвет в экспедиции выдался не просто ясным, а каким-то по-домашнему румяным. Над свежесрубленными башнями Рязани еще плыл тонкий туман, но сквозь него уже проглядывало мягкое майское солнце, превращая каждую капельку росы на дубовых бревнах в крошечный фонарик.

В лагере у кромки леса жизнь забурлила еще до того, как повариха тетя Паша ударила поварешкой по пустому баку, созывая всех на завтрак. Пахло дымом костров, гуталином и парным молоком, которое Степан умудрился достать в соседней деревне. Это был тот самый «теплый» СССР — мир, где после великой беды люди прислонялись друг к другу плечами просто так, чтобы почувствовать: мы живы, мы вместе, и утро сегодня доброе.

Владимир стоял у входа в палатку, щурясь на солнце и прихлебывая из жестяной кружки обжигающий чай. На нем был простой серый свитер, связанный матерью, и старые штаны, заправленные в сапоги. В таком виде он мало походил на «главного режиссера страны», скорее — на одного из тех плотников, что сейчас лениво перекуривали у ворот крепости.

— Володь, ну ты посмотри на него! — Аля высунулась из соседнего шатра, где располагалась костюмерная. — Опять босиком по росе бегал? Простудишься, кто за камеру держаться будет?

Она подошла к нему, на ходу поправляя выбившиеся из-под косы пряди. В руках она держала тяжелый шерстяной плащ, который нужно было примерить Арсеньеву.

— Да ладно тебе, Аля, — улыбнулся Леманский, притягивая её к себе и целуя в макушку, пахнущую лавандовым мылом. — Смотри, какой воздух. Его же пить можно. Тут никакой простуде не выжить.

— Воздух-то пить можно, а вот Ковалев уже кофий требует, — ворчливо отозвался Петр Ильич, выныривая из-за грузовика. — Владимир Игоревич, солнце встает как по заказу. Если через полчаса не начнем, я за себя не ручаюсь. У меня свет «уходит», понимаешь?

— Понимаю, Ильич, всё понимаю, — Володя допил чай и поставил кружку на перевернутый ящик. — Массовка готова?

— А то! — Ковалев махнул рукой в сторону леса. — Сидят, бороды чешут. Мужики из местных, крепкие. Им косы дали, топоры — они и рады. Говорят: «Нам бы только, чтоб в кино-то не как дураки выглядели».

Леманский пошел к воротам крепости. Мимо пробегали осветители, таща тяжелые кабели, кто-то весело переругивался у полевой кухни. Здесь не было казенщины. Было ощущение одной большой семьи, которая выбралась на природу строить что-то очень важное и доброе.

У главных ворот его встретил Арсеньев. Актер уже был в «образе» — в простой серой рубахе, подпоясанный кованым ремнем. Он сидел на бревне и точил настоящий нож о камень.

— Ну как, Михаил? — Владимир присел рядом. — Не жмет кольчуга-то?

— Нормально, Володя, — Арсеньев поднял на него глаза, и в них не было звездного апломба, только спокойная сосредоточенность. — Тяжелая она, правда. Полдня в такой походишь — и спина как каменная. Но зато сразу понимаешь, почему они не суетились. В такой железяке не побегаешь просто так.

— Вот и ты не суетись, — Леманский положил руку ему на плечо. — Ты сегодня просто на стене стой. Смотри в поле. Там враг, там дым, а за спиной у тебя — бабы, дети, да вот эти бревна. Ты не героя играй, ты хозяина играй, у которого дом отнять хотят.

Арсеньев кивнул, пробуя пальцем остроту лезвия.

— Хозяина — это я смогу. У меня дед такой был. Пока в сарае всё по полочкам не разложит — спать не ляжет. Понимаю я твоего Юрия.

К ним подошла Аля, волоча за собой тот самый плащ.

— Так, Михаил, примеряй. Я там подкладку перешила, чтоб плечи не резало.

Она начала ловко драпировать тяжелую ткань на актере, подкалывая её булавками. Со стороны это выглядело как домашняя примерка где-нибудь в коммуналке на Покровке.

— Ой, Аля, — ворчал Арсеньев, — ты меня в этот мех совсем закатала. Я ж как медведь буду.