— «Один — за Рязань… Два — за Тверь… Три — за души, что еще дышат…» — его шепот был громче любого крика.

Ворон превратил подсчет денег в сакральный акт. Он выглядел как человек, который сознательно берет на себя грех скупости, чтобы спасти миллионы. Это был именно тот «бухгалтер истории», которого Владимир выстроил в своем сознании на набережной.

— Ковалёв, ты видел его руки? — спросил Леманский, когда актер вышел.

— Видел, Владимир Игоревич. На этих руках — мозоли от рукояти меча. Нам даже гримировать их не надо. Крупный план будет стоить всей серии.

К концу дня стол Леманского был завален фотографиями и анкетами. Но три главных снимка лежали отдельно. Арсеньев, Зворыкина, Ворон. Три кита, на которых теперь должна была удержаться вся восьмисерийная махина.

— Мы забрали лучших, — подытожил Броневский, аккуратно складывая свои записи. — Леманский, вы создали опасный прецедент. Если мы снимем это так, как они сегодня читали, зритель не захочет возвращаться к картонным героям.

— Именно в этом и цель, Виктор Аристархович, — Владимир подошел к окну и отодвинул тяжелую штору.

За окном Москва погружалась в синие сумерки. Далеко на горизонте, там, где строилась их Рязань, небо казалось тревожным и глубоким.

— Посмотри, Аля, — Леманский обнял жену за плечи. — Наши актеры — как те бревна на стройке. Грубые, честные, тяжелые. Теперь у нас есть плоть истории. Теперь нам остается только вдохнуть в неё жизнь.

Алина прижалась к его плечу.

— Я уже вижу их в костюмах, Володя. Арсеньев в сером льне, Зворыкина в белом полотне перед прыжком… Это будет невыносимо красиво. И очень больно.

— Болезнь — это путь к исцелению, — процитировал Владимир кого-то из классиков. — Мы покажем им эту боль, чтобы они поняли цену своего единства.

В дверь заглянул Степан, шофер.

— Владимир Игоревич, машина ждет. Борис Петрович просил заехать к нему перед отъездом на натуру. Говорит, пакет из Комитета пришел.

Леманский вздохнул. Сказка кастинга заканчивалась, начиналась суровая проза административных битв. Но глядя на три фотографии на зеленом сукне, он чувствовал, что теперь у него есть армия, с которой не страшно идти на любой штурм.

— Едем, Степан. Нам еще нужно успеть попрощаться с Покровкой перед экспедицией.

Машина мягко сорвалась с места, унося их сквозь вечернюю Москву. В портфеле у Владимира лежали утвержденные списки актеров — тех, кто вместе с ним должен был совершить это невероятное путешествие в глубь веков. Он знал, что впереди — грязь подмосковных полей, холодные ночи и бесконечные дубли. Но он также знал, что эти люди — Арсеньев, Зворыкина, Ворон — не подведут. Потому что они, как и он сам, уже слышали гул била и запах горелого дерева. Они уже были там, в Рязани двенадцатого века, и теперь им оставалось только зафиксировать это на пленку.

Леманский закрыл глаза, и в полусне ему почудилось, что Арсеньев-князь шепчет ему: «Мы выстоим, режиссер. Главное — не закрывай глаза». И Владимир знал: он не закроет. Теперь, когда у его симфонии появились голоса, она обязана была прозвучать на весь мир.

Рассвет над Москвой в день отъезда экспедиции был пронзительно-прозрачным, словно вымытым ночным дождем. Город еще спал, окутанный сиреневой дымкой, когда у ворот «Мосфильма» начала выстраиваться колонна, больше напоминавшая военный эшелон, чем киногруппу. Тяжелые грузовики с брезентовыми верхами, груженные до краев реквизитом, костюмами и световой техникой, мерно рокотали, заполняя утренний воздух сизым дымом и запахом бензина.

Владимир Леманский стоял у открытой дверцы своего «ЗИСа», наблюдая за этим организованным хаосом. В его руках был неизменный портфель со сценарием, который теперь, после правок Броневского, казался ему не просто текстом, а боевым уставом. Аля стояла рядом, кутаясь в легкое пальто. Она только что закончила проверку фургона с костюмами — того самого «ковчега», где в сундуках покоились грубый лен, тяжелые меха и кованые доспехи, созданные её воображением и трудом десятков швей.

— Посмотри, Володя, — тихо сказала Алина, кивая в сторону колонны. — Кажется, мы увозим с собой половину студии.

— Мы увозим не студию, Аля. Мы увозим время, — ответил Леманский. — И если мы его там, в лесах, не удержим — нам его здесь никто не вернет.

В этот момент из здания управления вышел Борис Петрович. Директор студии выглядел так, будто не спал всю ночь: галстук был слегка ослаблен, а в глазах читалась смесь гордости и смертельной усталости. В руках он сжимал тот самый пакет из Комитета, о котором накануне упоминал Степан.

— Леманский, на минуту! — Борис Петрович жестом пригласил режиссера отойти в сторону, подальше от шума моторов.

Они остановились у старой липы, чьи почки уже готовы были взорваться зеленью. Директор медленно вскрыл пакет и достал оттуда лист с гербовой печатью.

— Это дополнение к твоему «карт-бланшу», Володя, — голос Бориса Петровича был непривычно сухим. — Комитет утвердил твой кастинг. Но… они приставили к тебе консультанта по «идеологической выверенности». Он приедет прямо на натуру через три дня.

Владимир нахмурился.

— Еще один цензор? Мало мне было Белова?

— Белов — это высший пилотаж, Володя. А этот… этот будет следить за тем, чтобы твой «шепот» не стал слишком подозрительным. Они боятся, что в твоей «раздробленности» зритель увидит не тринадцатый век, а что-то современное. Будь осторожен. Снимай свою правду, но не подставляйся под мечи, которые не из бутафории.

Борис Петрович вдруг крепко сжал плечо Леманского.

— Ты — наш главный кадр, мастер. Иди и делай свое дело. Если кто и сможет собрать эту землю на экране, так это ты. А я здесь… я здесь прикрою тылы, сколько смогу.

Леманский кивнул, чувствуя, как внутри него снова просыпается холодная, расчетливая ярость режиссера. Он понимал: борьба за фильм будет идти не только на съемочной площадке, но и в каждом кабинете, где его «физиологию духа» будут пытаться загнать в рамки плаката.

— Степан! — крикнул Владимир, возвращаясь к машине. — Пора.

Колонна тронулась. Тяжелые грузовики медленно выкатывались за ворота «Мосфильма», и звук их моторов разносился по еще пустой улице, как гром. Леманский сел на заднее сиденье «ЗИСа» рядом с Алей. Они проезжали мимо спящих домов, мимо памятников, которые в рассветном свете казались декорациями к какому-то иному, великому фильму.

На выезде из города, у заставы, их ждал еще один автомобиль. Возле него стояли Арсеньев и Ворон — два его главных «князя». Они не улыбались, не махали руками. Они просто смотрели на проходящую мимо колонну с тем самым выражением сосредоточенности, которое Леманский искал на пробах. В их взглядах уже не было актерской игры — там была готовность к долгой, изнурительной осаде.

— Видишь их? — спросил Владимир у Али.

— Вижу, — ответила она. — Они уже там, в Рязани. Знаешь, Володя… мне кажется, мы сегодня не просто на съемки едем. Мы уходим в поход.