Проходя мимо газетного киоска, Володя увидел афишу. На серой бумаге, еще пахнущей типографской краской, было напечатано: «Кинотеатр „Художественный“. Майский вальс». Сердце екнуло. В той, прошлой жизни, его имя мелькало в титрах на музыкальных каналах тысячи раз, но это никогда не приносило такого пронзительного, детского восторга. Там это была работа, здесь — это была жизнь.

На углу Арбата он остановился у лотка с газировкой.

— С сиропом, пожалуйста, — улыбнулся он дородной женщине в белом накрахмаленном чепце.

— С двойным, герой? — подмигнула она, заприметив его выправку и светящееся лицо. — Уж больно вид у тебя сегодня… праздничный.

— Свадьба у меня скоро, мамаша! — вдруг выпалил Володя, и сам удивился тому, как легко и звонко прозвучали эти слова.

— Ну, дай бог, дай бог, — женщина протянула ему граненый стакан, в котором весело лопались пузырьки. — Живите долго. Назло всем бедам живите.

Володя выпил ледяную, сладкую воду и пошел дальше. Теперь он смотрел на город взглядом не просто прохожего, а режиссера, которому доверили снять главную картину в его жизни. Он замечал всё: как старик-инвалид аккуратно выкладывает на газету яблоки из своего сада, как две девчонки в застиранных платьицах прыгают через скакалку, как офицер, прислонившись к фонарному столбу, читает письмо, и губы его непроизвольно шевелятся.

«Вот оно, — думал Володя, — вот про что надо снимать. Не про пафос и лозунги. Про то, как из-под асфальта пробивается трава. Про то, как люди после четырех лет тьмы учатся не зажмуриваться от света».

В голове уже начинали складываться кадры будущего фильма. Он видел их не в глянцевом цифровом качестве, а в мягком, глубоком ч/б, где каждый полутон имеет значение. Это должен быть фильм о возвращении. О том, как человек заново обретает дом, тишину и веру в то, что завтрашний день обязательно наступит.

Он дошел до набережной. Река была спокойной, серо-голубой, по ней медленно шел речной трамвайчик, обдавая берег запахом солярки и свежести. Володя облокотился на гранитный парапет. В кармане не было смартфона, который вечно вибрировал от ненужных сообщений. Не было желания проверить почту или лайки. Была только эта минута, это солнце и знание того, что вечером он снова увидит Алю.

Он вспомнил свою смерть в 2025 году. Тот нелепый выстрел за дурацкий клип. Теперь та жизнь казалась ему нелепым, затянувшимся сном. Странно, но он был благодарен тем заказчикам. Если бы не они, он бы так и умер, не узнав, что такое — когда твоя работа действительно нужна людям. Когда ты не «продакшн», а человек, врачующий души.

Володя расправил плечи и пошел дальше в сторону дома. Он шел по Москве сорок пятого года — молодой, сильный, абсолютно трезвый и окрыленный. У него впереди был первый полный метр, любимая женщина и целая страна, которую нужно было отогреть своим творчеством.

Он больше не был Альбертом Вяземским. Он был Владимиром Леманским, режиссером из сорок пятого. И это было самое лучшее, что могло с ним случиться.

Утро в большой коммунальной квартире на Покровке началось с того самого особенного звука, который Володя успел полюбить всей душой: глухого, уютного ворчания закипающего на кухне огромного медного чайника. В его прошлой жизни, в том суетливом и стерильном 2025 году, утро всегда было резким, как удар тока — зуммер смартфона, уведомления из мессенджеров, холодный блеск экрана. Здесь же время будто пропитывалось солнечным светом, густело и позволяло себя прочувствовать.

Володя лежал на спине, заложив руки за голову, и смотрел на потолок. Высокая лепная розетка вокруг люстры, которую когда-то побелили с любовью, а теперь она местами пожелтела от времени, казалась ему сегодня удивительно красивой. Свет пробивался сквозь неплотно задернутые тяжелые шторы, рисуя на паркете золотистые полосы. В воздухе медленно, почти торжественно, кружились пылинки. Он поймал себя на мысли, что если поставить здесь камеру и снять эти пылинки в рапиде, получится идеальный кадр, передающий состояние абсолютного покоя.

— Живой… — прошептал он сам себе, и это слово больше не вызывало у него того горького удивления, как в первые дни мая.

В коридоре послышались легкие, осторожные шаги. Это была мать, Анна Федоровна. Она всегда старалась ходить потише, чтобы не разбудить его, своего «фронтовика», хотя он просыпался раньше всех — старая привычка оператора кинохроники и армейская закалка не давали нежиться в постели. Володя рывком поднялся, сделал быструю зарядку, чувствуя, как послушно и легко откликается молодое тело, и вышел в коридор.

На кухне уже пахло чем-то необыкновенным. В условиях сентября сорок пятого «необыкновенное» пахло простым ржаным хлебом, поджаренным на капле масла, и суррогатным кофе, в который Анна Федоровна умудрялась добавлять капельку настоящего, бережно хранимого «для случая».

— Проснулся, сынок? — Мать обернулась от плиты, и её лицо, изрезанное сеточкой морщин, осветилось такой нежностью, что у Володи на мгновение защемило в груди. — А я вот… оладий напекла. Из чего бог послал, но пышные вышли.

Володя подошел и крепко обнял её за плечи. Она была маленькой, почти хрупкой, и пахла домом — крахмалом, мукой и старой квартирой.

— Спасибо, мам. Ты у меня волшебница.

— Ой, скажешь тоже, — она легонько отстранилась, поправляя выбившийся седой локон. — Ты мне лучше скажи… Кольцо-то подошло? Не зря я его в эвакуации за подкладкой пальто прятала?

Володя улыбнулся, вспомнив вчерашний вечер в парке.

— Как влитое, мам. Аля была такая… Она даже плакала.

— Ну, девичьи слезы — это к счастью, — Анна Федоровна засуетилась у стола, выставляя на него старенькие фаянсовые тарелки с отбитыми краями. — Ты садись, ешь. Аля-то обещала зайти? Я ведь и на её долю приготовила. Нам теперь надо по-семейному всё обсудить. Свадьба — дело серьезное.

Володя сел на табурет, чувствуя кожей прохладу кухонного подоконника.

— Мам, мы с Алей думали… Может, не надо пышно? Время-то какое — кругом восстановление, люди в землянках еще живут. Распишемся тихонько, посидим вчетвером.

Анна Федоровна замерла с чайником в руках. В её взгляде на мгновение промелькнула та самая твердость, которая помогла ей выжить и дождаться сына с войны.

— Тихонько? Нет уж, Володенька. Ты у меня один остался. И Аля — девочка золотая, сирота, ей тепло нужно почувствовать. Пышно — это не значит богато. Это значит — с душой. Чтоб и соседи порадовались, и друзья твои с Мосфильма. Мы ведь Победу встретили не для того, чтобы в углах прятаться. Жизнь праздновать надо.

В этот момент в дверь коммуналки негромко, условленным стуком, постучали. Володя вскочил, опережая мать. На пороге стояла Алина.

Она была в своем сером пальтишке, которое уже давно требовало починки, но сегодня она казалась ему королевой. Её лицо было свежим от утренней прохлады, а глаза сияли таким чистым восторгом, что он на секунду онемел.

— Здравствуй, — тихо сказала она.

Он не ответил, просто притянул её к себе, вдыхая запах ветра и её волос. Алина доверчиво прижалась к его груди, и он почувствовал через тонкую ткань пальто, как бьется её сердце. Она подняла руку, и на тонком безымянном пальце блеснуло то самое кольцо — скромный символ их новой, общей жизни.