— Проходите, проходите, дети! — Анна Федоровна уже стояла в дверях кухни, вытирая глаза передником. — Чай стынет, оладьи остывают. Аля, деточка, иди скорее к нам.

За завтраком разговор тек неспешно, как течет река в безветренный день. В той, прошлой жизни Володи, завтраки были временем планирования графиков, проверки почты и обсуждения бюджетов. Здесь же обсуждали совсем другое: сколько отреза ситца нужно на платье, где найти мастера, который сможет починить туфли, и как распределить приглашения среди соседей по коммуналке.

— Петр Иванович из седьмой обещал помочь с патефоном, — серьезно говорила Анна Федоровна, разливая чай. — У него пластинки хорошие есть, довоенные. Танго, вальсы… А Клавдия Петровна сказала, что у неё сбережена бутылка наливки домашней еще с сорокового года. Настоялась, говорит, как золото.

Володя слушал их и ловил себя на мысли, что этот «народный» способ подготовки к свадьбе трогает его гораздо больше, чем самые дорогие банкеты, которые он организовывал для звезд шоу-бизнеса в 2025-м. Там всё решали деньги. Здесь — люди.

— Аля, ты о чем задумалась? — спросил он, заметив, что она молча крутит в руках пустой стакан.

Она подняла на него глаза, и в них была легкая грусть, смешанная с надеждой.

— Я просто подумала… Я вчера в училище была, забирала эскизы. Педагог мой, Степан Аркадьевич, сказал: «Алина, ты теперь рисуешь так, будто у тебя в красках солнце появилось». А я смотрю на твое кольцо, Володя, и боюсь. Боюсь, что это всё — сон. Что я проснусь в сорок втором, в эвакуации, и нет никакой Москвы, и нет тебя…

Володя накрыл её руку своей. Пальцы у неё были холодными, и он сжал их, передавая своё тепло.

— Это не сон, Аля. Это и есть настоящая реальность. Всё, что было до этого — и война, и боль — это была долгая ночь. А сейчас наступило утро. И мы теперь вместе будем его встречать. Каждый день.

— Правильно говоришь, сынок, — подтвердила Анна Федоровна, ставя на стол тарелку с остатками оладий. — Страхи эти пройдут. Работа поможет. У тебя ведь сегодня на студии важный день?

— Да, — Володя выпрямился, и в его взгляде появилось то самое сосредоточенное выражение, которое так нравилось Алине. — Сегодня собираю команду. Будем обсуждать полный метр. Директор дал добро.

— Полный метр… — прошептала Алина с благоговением. — Володя, это же такая ответственность.

— Ответственность, — согласился он. — Но я теперь знаю, про что снимать. Про нас. Про то, как мы возвращаемся к жизни.

Он встал из-за стола, подошел к окну. За окном Москва умывалась сентябрьским светом. По улице шел трамвай, звенел колокольчиком, люди бежали по делам, где-то вдалеке гудел заводской гудок. В этом несовершенном, израненном мире было столько правды и столько будущего, что у Володи перехватило дыхание.

— Мне пора, — он обернулся к женщинам. — Мам, Аля, я постараюсь не поздно.

— Иди, иди, — Анна Федоровна подошла и перекрестила его незаметным, быстрым движением. — На благое дело идешь.

Алина проводила его до дверей квартиры.

— Я буду ждать тебя вечером на нашем месте, — прошептала она, поправляя ему воротник пиджака. — Буду рисовать афишу к твоему новому фильму. В мыслях.

Володя вышел на лестничную клетку, вдыхая прохладный воздух подъезда, пахнущий мелом и дровами. Он спускался по ступеням, и каждый его шаг отдавался уверенным эхом. Первый этап его новой жизни был завершен — он нашел любовь, он обрел семью. Теперь начинался второй, не менее важный — он должен был создать искусство, которое станет зеркалом этого великого времени.

Он вышел из подъезда на залитую солнцем Покровку и зашагал к метро. Впереди был «Мосфильм», команда, которая ждала его слов, и чистый лист сценария, который скоро должен был заполниться живыми, настоящими судьбами.

Коридоры «Мосфильма» встретили Володю привычным, почти сакральным гулом. Здесь время текло иначе: за массивными дверями павильонов рождались миры, а в узких проходах между монтажными пахло уксусом, целлулоидом и крепким чаем. Проходя мимо афиш довоенных лент, Володя чувствовал, как в нем просыпается не просто режиссер, а хозяин своего дела. Каждый встречный — от осветителя в замасленной куртке до маститого актера — кивал ему с тем особенным уважением, которое не купишь за гонорары. Это было признание цеха.

Кабинет номер семнадцать уже не казался ему временным пристанищем. За те несколько месяцев, что он провел здесь, комната обросла деталями: на столе громоздились папки с раскадровками, в углу стоял штатив, а стены были оклеены вырезками из газет и карандашными набросками Алины.

Когда он вошел, команда уже была в сборе. Лёха-звукооператор, закинув ноги на свободный стул, увлеченно крутил ручки трофейного рекордера. Катя-монтажница перебирала обрезки пленки, а Петр Ильич Ковалёв, старый оператор, задумчиво протирал фланелью линзу «пятидесятки», щурясь на свет. Сценарист Громов, как всегда в облаке табачного дыма, что-то яростно черкал в блокноте.

— Ну что, артель, — Володя бросил портфель на стол и обвел их взглядом. — Слышали новости? «Майский вальс» идет в широкий прокат.

— Да мы уж газеты с утра до дыр зачитали, Владимир Игоревич! — Лёха вскочил, сияя веснушками. — В «Вечерке» написали, что звук у нас «небывалой чистоты и объема». Слыхали? Объема! Это я им там с подложкой шумов нашаманил.

— Не звук там главное, Лёшка, — проворчал Громов, не отрываясь от блокнота. — Там правда есть. Люди из зала выходят и молчат. Это дороже любых рецензий.

Володя выдержал паузу, чувствуя, как в комнате нарастает напряжение. Он знал: сейчас он скажет то, что изменит их жизни на ближайший год.

— Борис Петрович только что подтвердил. Нам дают полный метр. Полноценную постановку, бюджет и павильоны.

В кабинете воцарилась тишина. Катя выронила ножницы, и они со звоном ударились о паркет. Ковалёв медленно опустил камеру и посмотрел на Володю поверх очков.

— Поздравляю, Владимир Игоревич, — тихо сказала Катя. — Это… это ведь чудо. Сразу после дебюта — и большую картину.

— Это не чудо, Катерина, — Ковалёв аккуратно положил объектив на мягкую салфетку. — Это аванс. И отработать его надо так, чтобы не было стыдно перед теми, кто в сорок первом кино снимал под бомбежками. Ну, мастер, — он перевел взгляд на Володю, — какая тема? Опять про любовь и танцы?

Володя подошел к окну. Вид на внутренний двор студии, где рабочие тащили огромные фанерные декорации какого-то дворца, настраивал на масштаб.

— Нет, Петр Ильич. Про любовь мы уже сказали. Теперь я хочу снять фильм о возвращении. О том, как человек возвращается с фронта в пустой дом, в разрушенный город, и заново учится быть человеком. Назовем его, скажем… «Дорога к порогу». Или просто «Возвращение».

— Тяжелая тема, — Громов наконец поднял голову. — Сейчас все хотят комедий, песен, чтобы забыться.

— А я не хочу, чтобы они забывались, — отрезал Володя, оборачиваясь к ним. — Я хочу, чтобы они исцелялись. И снимать мы будем по-другому. Петр Ильич, забудьте про статичную камеру и тяжелые штативы в каждой сцене. Я хочу движения. Хочу, чтобы зритель шел за героем, чувствовал его дыхание. Нам нужны ручные съемки, нужен свет, который не просто освещает лица, а создает настроение.